Страница 25 из 83
Когда Галочка удалилась, Элен Драйвер сочувственно спросила:
— Ваша подруга, кажется, ревнует?
— Дурью мается.
— Вы не обидитесь, господин Зенкович, если я задам нескромный вопрос? У нас в Америке принято говорить обо всем откровенно.
— Валяйте.
— Слухи про вашу знаменитую сексуальную ненасытность — они соответствуют действительности? Это не преувеличение?
Леве было не в диковину, что забугорные шлюхи тащились от российского мужика, будто припадочные.
— Что если нам развить эту тему в более подходящей обстановке? — предложил он. Спелая американка порозовела, но не отвела взгляда, в котором было все то же: не робей, возьми меня!
— Значит, вы согласны на интервью?
— Кисуля, а сейчас мы чем заняты?
Элен рассмеялась.
— Вы удивительно остроумный человек, господин Зенкович. Меня предупреждали об этом.
— Может, прямо сейчас и отчалим?
— Что значит — отчалим?
— У меня маленькая квартирка на Новинском бульваре. Там нам будет уютно.
В этот момент у Левы в ухе раздался предупредительный щелчок, и он тут же спустился с высоты Гени Попрыгунчика до уровня двойника. Понял, что немного зарвался. То есть он имел право спать с кем угодно и приводить кого угодно, но только после согласования с руководством фирмы. Или хотя бы с Пеном, который сейчас и послал сигнал.
Элен озабоченно посмотрела на свои золотые часики, сказала с сожалением:
— Увы, у меня важная встреча через полтора часа. Вряд ли успеем.
— Успеть, в принципе, можно, — Лева глубокомысленно насупился. — Но лучше действительно завтра. Чтобы не комкать интервью.
Горестный вздох роскошной американки, похожий на стон, пронзил его до печенок. Быстро она спеклась. Он подлил ей вина, пожирая взглядом.
— Прозит!
— За завтрашний день, — томно отозвалась блондинка.
Вернулась Галочка Петрова, просветленная, с освеженным макияжем. Лева налил и ей.
— Ты чего сегодня как-то куксишься, Галчонок? Недовольна чем-нибудь?
— Нет, милый, всем довольна, прекрасный вечер, прекрасный прием… — обернулась к журналистке с любезной улыбкой, от недавнего непонятного раздражения не осталось следа. Лева злорадно подумал: так-то лучше, цыпочка! У «Витамина» не забалуешь.
Галочка завела светский разговор:
— Вы давно в Москве, Элен?
— О-о, уже второй год.
— Вы так хорошо говорите по-русски, будто родились здесь.
— Так я же русская по отцу. Мой прадедушка из первой волны эмиграции. У нас в семье традиции соблюдаются свято. Все православные праздники отмечаем, причащаемся. Дома говорим только по-русски. Представляете, такое русское гетто в Калифорнии. Дружим семьями с соотечественниками. Наверное, со стороны это выглядит немного искусственно, но для нас… Как будто второе дыхание: русская классика, русская музыка, русские обряды и все такое… Я вот уже из четвертого поколения, но хотите верьте, хотите нет, еще в колледже знала, что вернусь на родину и буду тут жить. Об этом мечтали родители, хотя это обозначало для них расставание…
Многословный ответ на простой вопрос насторожил, обеспокоил Леву. В нем бомж ворохнулся, недоверчивый ко всяким сантиментам. Бомжи, в отличие от обыкновенного ворья, не любят трогательных воспоминаний, — это для них сигнал повышенной опасности, вроде луча света, направленного в зрачки.
— И как вам нынешняя Москва? — спросил он.
— О-о, удивительные перемены… Правда, о прежних страшных временах я только читала: лагеря, пытки, огромные очереди, расстрелы без суда и следствия — даже не верится. Но теперь Москва — настоящий западный город. Полное изобилие — и свобода, свобода, свобода.
— Что есть, то есть, — согласился Лева-Зенкович. — Живем припеваючи. Спасибо дядюшке Сэму, помог подняться с колен. Вот много нищих расплодилось, но скоро и эту проблему решим.
— Каким образом? — заинтересовалась журналистка.
— Обыкновенным, без всякого, естественно, принуждения. Экономическим путем. Нищие в основном — пожилые люди, пенсионеры, калеки. Подают им плохо, все знают, что это цыганская мафия. Вымрут от голода. Еще годик, другой — никого не останется.
Элен Драйвер нахмурилась.
— Это не совсем гуманно, господин Зенкович.
— Ничего подобного, — возразил Лева. — Это же все недобитые коммуняки. Работать не хотят, чуть что — выползают на улицу с красными знаменами. С ними иначе нельзя. Да и денег у государства нет, чтобы прокормить такую ораву.
— Я плохо в этом разбираюсь, но мне все-таки кажется…
— Пусть не кажется, — авторитетно оборвал Зенкович. — Со старорежимным отребьем настоящий капитализм все равно не построить. Спросите при случае у Хакамады или у Немцова. Эти ребята знают, что почем. К ним народ прислушивается.
Галочка гнула свое, видно, выполняя приказ, полученный в дамской комнате.
— Скажите, дорогая Элен, чтобы попасть на телевидение, надо, наверное, долго учиться?
— Совсем необязательно.
— Как это?
— Понимаете, Галочка, репортер — это скорее призвание, чем профессия.
— Ага, понимаю. Я тоже разок сунулась на конкурс дикторш. Ну вроде данные позволяют, дикция хорошая, все так говорят.
— И что же?
— Получила от ворот поворот, — Галочка грустно улыбнулась, вспоминая о своем провале. — Там в жюри был один субтильный старичок, оказалось, важная шишка. Хотел со мной переспать, а я почему-то замешкалась.
— Неужели? — не поверил Зенкович.
— Да, Игнат Семенович, представьте себе. — И добавила уже для Элен: — У нас молодая женщина может добиться чего-то путного только через постель. Вам, наверное, дико это слышать?
— О-о! — воскликнула Элен. — Конечно, я с этим сталкивалась. Когда меня принимают за русскую, обязательно предлагают какие-нибудь гадости.
Любопытный разговор прервался. К столу на спотыкающихся ногах приблизился некто Славик Гаврошин, известный бузотер и вольнодумец. Гаврошин был стопроцентный реформист-рыночник, но звездный час его миновал. Было время, когда он ошивался в комитете по приватизации у Толяныча, и говорят, успел нахапать столько, что почти выбился в олигархи. Но только почти. Кому-то не угодил, где-то взял не по чину, и в один прекрасный день его без всяких объяснений отпихнули от кормушки. С тех пор незаладившийся реформатор никак не мог успокоиться: дебоширил, пугал вчерашних побратимов разоблачениями, писал слезные письма в ООН и лично дядюшке Клинтону, умоляя прислать дивизию зеленых беретов, чтобы раз и навсегда угомонить распоясавшихся фашистов и какую-то красно-коричневую чуму. Респектабельные бизнесмены старались держаться от него подальше.
Зенковичу он сказал, уцепясь за стул, на котором сидела Галочка:
— Передай своему дядюшке, Игнат, зря он доверяет этим толстомясым перестаркам, птенцам Горбатого. Они его кинут. Среди них один приличный человек, это Чирик, но и он в маразме.
У Славика Гаврошина волосы всегда стояли дыбом, взгляд был косой, неопределенный, но Лева тайно ему симпатизировал. Чем-то Гаврошин напоминал оборзевшего бомжа. Они недавно познакомились на презентации в Доме кино и славно погудели вечером.
Передам, благодушно усмехнулся Лева, — если увижу.
— Скажи, аравийский истукан проснулся. Это пароль, он поймет. Доверять можно только молодежи, таким, как мы с тобой. Будущее за нами, а не за сытыми ублюдками, которые заигрывают с чернью. От моего имени передай.
— Сделаю, Славик!
Гаврошин вознамерился угнездиться за стол, но подоспели два дюжих молодца, подхватили его под руки и увели. Тот не сопротивлялся, только погрозил кому-то кулаком и крикнул издали:
— Запомни, Геня, будущее за нами! Мы им еще устроим козью морду.
Вскоре Элен начала прощаться, вспомня о важной встрече. Лева не хотел, чтобы она уходила.
— Может, как-нибудь отменить?..
— Завтра, — с проникновенным вздохом шепнула журналистка. — Я сама позвоню.
— Только без приколов, Ленок.
— Какие могут быть приколы, Игнат, если речь идет о Пулитцеровской премии. — Глаза ее томно мерцали, груди колыхались, и Лева совсем поплыл. Галочка делала вид, что ее тут нет.