Тайна переписки

Трескин запер входную дверь, и Люда не оглянулась на щелчок замка.

На прикроватной тумбочке пламенели розы. Цветы напоминали о том, что это праздник. И она сказала:

— Какие свежие! — Склонилась, вдыхая аромат, поправила одну-две розы, в общем, сделала все то, что делают в таких случаях женщины.

Трескин был возбужден и говорлив, а Люда стала молчалива и почти не понимала его. Снова возникли в воображении купе и поезд, она пригубила вина, и, возможно, от этого поезд тихонечко тронулся и поехал. Она прислушивалась к ощущению, которое рождало в ней движение, а попутчик, кажется, и вовсе не замечал, что поезд постукивает по рельсам. Попутчик говорил, говорил, говорил, развлекая девушку; похоже, из-за превратностей дорожного знакомства он так и не удосужился спросить у нее имени.

— А знаешь, я всегда делил женщин на четыре категории, — сказал он вдруг неведомо для какой надобности. — На четыре: красотки, козочки, зайчики и жабы.

— Исчерпывающая классификация, — принужденно засмеялась Люда.

Наверное, Трескин хотел сказать, что встретил наконец женщину, которая значит для него так много, что всякие классификации становятся неуместны и не нужны — не возможны. Безусловно, что-то такое, в этом роде он и хотел сказать, но забыл. Сильные ощущения минуты заставили его забыть. А Люда, хоть и поняла, к чему речь, догадалась как будто, но в лихорадочном своем состоянии точно так же едва ли сохраняла способность к связному разговору — ничего не спросила.

Так что Трескин кончил говорить, и тогда оказалось, что Люда молчит, — он кончил и больше не говорит никто — тишина. Тишина эта несколько удивила Трескина. Он заерзал, оглядываясь в поисках человека, который мог бы поддержать разговор, но Люду при этом как будто во внимание не принял, слегка лишь задел ее косым взглядом.

Никто не заговорил.

Трескин встал и тронул Люду за плечо.

Люда послушно поднялась, и они перешли на кровать — уселись. Он поцеловал. Она закрыла глаза, ощущая сильное сердцебиение и ничего больше. Широкая рука его проникла снизу под маечку и начала там блуждать, поднимаясь вверх, коснулась груди, нашла остро вставший сосок… вниз скользнула, под пояс. Люда не шевелилась. Она ничего не ощущала, кроме того, что у Трескина шершавая ладонь. Он начал снимать маечку, она вскинула руки, чтобы помочь ему, но когда осталась нагой, закрыла груди руками, сложив их крест-накрест. Наверное, это не следовало делать, она подумала, что Трескин сочтет ее жеманницей, но поздно было уж что-то менять. Он не стал разнимать руки, а взялся за брюки, расстегнул и начал стягивать — она позволила и это. Брюки сползли на колени, тогда, все так же молча, с легким взволнованным пыхтением, он спохватился снять сандалии.

Она осталась только в трусиках. Это были праздничные кружевные трусики, которые прикрывали совсем немного — самое лоно. Такие трусики женщины не носят изо дня в день.

— Подожди, — шепнула она вдруг, когда Трескин взялся за последнее. Он не послушался, она гибко вывернулась: — Подожди!

Трескин удивился, явилось у него подозрение, что можно обидеться. Долго не раздумывая, однако, он попробовал еще раз ухватить за талию, Люда прогнулась с неожиданным проворством и отодвинулась. Тогда он подумал, что прежде, чем это произойдет, она захочет поставить условие — ничего другого в голову не приходило.

— Подожди, — попросила Люда еще раз.

Трескин ждал, сдерживая себя.

Сначала она сидела на краю кровати, опустив голову, словно задумалась, а затем забралась на постель и сложила под себя ноги. Поджарые икры напряглись, но, кажется, Люда не испытывала в этой позе затруднений; чуть отвернувшись, она прислонилась плечом к стене, руками снова прикрыла груди, веки опустились. Так она замерла, забылась.

Трескин понял, что это красиво. Тонкий стан индийской танцовщицы, переплетение сильных ног. Кисти рук не покоились на груди безжизненно, в длинных пальцах угадывались самостоятельность и норов — безымянный подогнулся и замер, независимый от других, и пясть переломилась — Люда не замечала этого. Глаза ее были закрыты, и на лицо легла печать отрешенности.

Трескин подумал, что Люда изображает все это нарочно для него. Ему стало приятно, и начало возвращаться возбуждение. Осторожно — на пробу — он тронул колено, но услышал все то же:

— Подожди.

Губы чуть заметно шевелились, она сидела неподвижно, но губы шевелились. Он это теперь заметил.

Торопливо стаскивая и кидая одежду, Трескин принялся раздеваться сам, а когда разделся, ощущая себя все ж таки довольно глупо, стал ждать.

Она открыла глаза и посмотрела на него новым взглядом.

— Ты молилась? — догадался Трескин.

— Да, — сказала она, не меняя позы.

— Ты что, в бога веришь?

— Нет, — сказала она.

— Кому ж ты тогда молилась? — удивился он.

— Все. Не нужно больше говорить. Иди сюда.

Она протянула руки.

32

Лестницу Саша изготовил по образцу и подобию той, что видел у немого; все же она оказалась сооружением громоздким, не для общественного транспорта. Особого значения это не имело, поскольку Саша не нуждался ни в транспорте, ни в общественном внимании; он вышел из дому около одиннадцати, в первом часу ночи небыстрым шагом добрался до гостиницы «Глобус». Взлом конторы Трескина Саша наметил на половину четвертого, на тот глухой час, когда самые поздние уже легли, а самые трудолюбивые еще не встали.

Между высоким зданием гостиницы и проектным институтом, изогнутый корпус которого лишь немногим не дотянулся до гостиницы, уцелел перекопанный пригорок и несколько старых деревьев; здесь среди густого бурьяна Саша загодя еще присмотрел местечко припрятать лестницу. Днем на пригорке выгуливали собак из большого дома, который облегал гостиницу с тыла, теперь здесь не было ни души, казалось особенно дико и глухо, хотя дом, в котором жили собаки и их хозяева, еще светился огнями. Взгорок подступал к гостинице вплотную, так что оставалось только спуститься по крутому откосу, чтобы оказаться у подножия узкой, уходящей в темное небо стены. В самом низу светлела широкая грузовая дверь, к ней вели десяток ступенек со взъездом для тележек. Балконы начинались со второго этажа — один над другим восемь квадратных балкончиков со сплошным ограждением. Еще выше — четыре больших балкона, они заворачивали по стене направо, заканчиваясь на фасадной стороне здания. При взгляде снизу четыре больших балкона почти сливались между собой, образуя уступ высоченной скалы, но скала продолжалась и дальше, над уступом, смутные ее очертания сливались вверху с ночной чернотой. Полукруглый выступ стены, протянувшийся вверх от основания и до неба, затягивал взгляд, как устремленный отвесно прочерк, — оторопь забирала, когда Саша задирал голову, обращаясь лицом к вершине.

Туда, на устрашающую высоту, и не нужно — он должен был это себе напомнить. Любая незапертая дверь сойдет — третий этаж, четвертый или сразу второй. С балкона надо будет проникнуть на лестницу, соединенную с основным корпусом гостиницы переходами. Собственно, все это был пожарный стояк, сбоку от гостиницы заключенная в башню отдельная лестница; в обычное время ею почти не пользовались.

Оставив пригорок, Саша отправился в обход — все четырнадцать этажей гостиницы высились над ним расцвеченной квадратами окон громадой. В огнях стоял город, ближние дома и кварталы за рекой. На широком проспекте и на мосту редкие машины проносились с шуршанием и посвистом. Затерянные на тротуарах, словно избегающие друг друга, одинокие пешеходы шли и никуда, казалось, не приходили… И становилось тихо, тогда Саша слышал собственные шаги, размеренные и скучные.

Не далеко от гостиницы, но и не слишком близко Саша присмотрел лавку, достал бутерброды и книгу — под фонарем хватало света, чтобы читать. Бутерброды он съел сразу, а книга пошла плохо. На этот раз, для ожидания, он выбрал из папиного арсенала детектив Чейза, полагая, что примитивный текст и примитивные, заданные, как арифметическая задача, страсти помогут ему заполнить мыслительное пространство чем-нибудь необременительным… Однако ошибся. Было ли тому причиной скрытое волнение или нет, но текст вызывал отвращение, люди, изображенные Чейзом, скуку. И Саша не понимал, из-за чего они все так суетятся, разыскивая убийцу, хотя совершенно ясно, с первой страницы, что убить мог любой, любой без исключения из выведенных Чейзом персонажей. Не исключено, что это мог сделать и сам Чейз.