Прощание

Намеченную программу они выполнили до мелочей. Даже погода не подвела. В начале августа Ольга Степановна с Александром Петровичем съездили в Спасское-Лутовиново и в Ясную. Идею далекого путешествия отмели; разумно было, не откладывая, заняться вопросом обмена: в случае прибавления семейства двух смежных комнат на Потемкинской будет уже недостаточно, да и к чему пустовать восемнадцати метрам котельниковской жилплощади?

Хорошо отдохнувшая в Сестрорецке Варвара Васильевна со страстью занялась поиском новой квартиры, но в ноябре подходящий вариант еще не был найден. Первый нанятый маклер оказался «типичным мошенником». Второй заявил, что вариант — трудный, но он надеется. Ольга Степановна срочно готовилась к кандидатским экзаменам. Под пальто живот был еще незаметен, но стоило пальто снять, как наметанный глаз различал беременность моментально. Событие должно было произойти в конце мая. Почему это надо называть «событием», раздраженно думал Котельников. Он каждый день оставался в лаборатории допоздна. Ужинали в десять, и почти всякий раз застолье превращалось в нечто вроде военного совета: пункт за пунктом, серьезно и горячо обсуждались проблемы будущего. Когда заседание наконец закрывалось и общая жизнь разделялась на две сепаратные, Ольга Степановна, сияя, обращала к Котельникову свои переполненные любовью, доверчивые и восхищенные глаза. «Может, пока суд да дело, нам пожить у меня на Красноармейской, ведь тебе там понравилось?» — спросил он как-то, глядя на угрожающе ощетинившиеся в полутьме силуэты шкафов, но лежавшая рядом Ольга Степановна так испуганно вскинула голову, что сразу стало понятно: обсуждать это бесполезно.

«Но неужели нельзя что-нибудь предпринять?» — спросил он себя, выходя в черноту не то осеннего, не то зимнего вечера. Идти на совет в Филях не хотелось, и он, решив пройтись, двинулся наугад, но довольно скоро обнаружил, что держит путь к Васильевскому. Если так, то разумнее было воспользоваться трамваем. Но зачем я туда поеду? Ответа не было.

С предвоенных времен остановку перенесли, но Котельников, сделав небольшой крюк, подошел к дому Люси знакомым привычным путем. Странное было ощущение — как во сне, что ли? Он крепко провел рукой по лицу. Ощущение зыбкости сохранялось. Лестница до мельчайших подробностей — та же. Вот она, осязаемость воспоминаний. Сев на ступеньку, он долго сидел неподвижно и слушал звук где-то капающей воды. Потом встал, поднялся на четвертый этаж, узнал, что Люся умерла от голода в феврале или марте сорок второго (уточнить в жакте можно, туда сходите), и с отчетливой, пересмотру не подлежащей, сомнений не оставляющей ясностью понял, что и он сам давно уже — как давно? — мертв.

Без колебаний

Я ничего не знала о своих родителях и никогда ими не интересовалась. Само слово «родители» воспринималось как что-то, относящееся, скорее, к простонародью. А я была королевской внучкой.

Люди, окружавшие меня, делились по должностям и званиям. У каждого были свои обязанности и свое место. Такой порядок вещей казался мне правильным. И, разумеется, единственно возможным.

По воскресеньям, когда мы с королевой-бабушкой объезжали в коляске город — бабушка считала необходимым регулярно показываться народу, — я видела вокруг совсем другую жизнь. Она была веселее моей, но я чувствовала к ней искреннее презрение. Ведь это была жизнь низших.

Сидя напротив бабушки на низенькой обитой бархатом скамейке (так полагалось по этикету), я резко вздергивала подбородок и застывала, как бы не удостаивая и взглядом копошащуюся внизу мелюзгу. Бабушка же, наоборот, одаряла толпу улыбками. Она считала монаршим долгом дарить улыбку даже самому жалкому из своих подданных. Чем ничтожнее человек, тем благосклоннее ты должна ему улыбаться, не раз повторяла она. А тем, кто предан, нужно оказывать милости. Преданность — редкое качество. И его нужно проверять.

Ближайшим бабушкиным советником был обер-гофмаршал Ансельм-Клаус. «Мой верный пес», — говорила ему королева в минуты хорошего настроения и ласково трепала по руке. Ради обер-гофмаршала она отличала и его внука Казимира, хотя иногда говорила со вздохом: «Боюсь, Ансельм-Клаус недостаточно строг с этим мальчиком».

Самыми лучшими были те вечера, которые мы проводили квартетом. «Клотильда! Сегодня у нас квартет», — сообщала мне бабушка, и у меня внутри все прыгало от радости, хотя, конечно, я этого не показывала. Квартет означал, что сразу же после ужина в маленькой синей гостиной начнется игра в лото. Играть будем мы с бабушкой, обер-гофмаршал и Казимир. В такие вечера бабушка строго-настрого запрещала тревожить ее любыми делами, даже и государственными. Лакеи в синих ливреях стояли, почти невидимые, у стен, а мы вчетвером сами кололи себе орехи и веселились, словно простые горожане. Обер-гофмаршал сидел напротив бабушки, Казимир в замечательном белом атласном костюме — напротив меня, и я, одетая в точно такое же, как у бабушки, вышитое парадное платье, чувствовала себя очень красивой и иногда даже жалела, что подданные не видят меня в это время. По воскресеньям, когда мы проезжали по городу, я всегда была в темном прогулочном рединготе и часто слышала из толпы возгласы: «Ну и принцесса! Мало того что дурнушка, даже и улыбнуться не умеет». Несчастные! Они не знали, что улыбка мне не положена по этикету. Улыбкой одаривает королева, принцесса олицетворяет скромность и послушание.

Времена года сменяли друг друга, но все оставалось по-прежнему. Так же почтительно приветствовали нас придворные, так же приятно улыбался обер-гофмаршал, и так же пахло от него дивными привораживающими духами. В этих духах, казалось, соединялся аромат всех цветов, какие только есть на свете. Он кружил голову, наполнял ноздри, но был так таинственно ускользающ, что запомнить его и сравнить, скажем, с запахом роз или гвоздик мне никогда не удавалось. Очень хотелось узнать у Ансельма-Клауса, что это за духи, и даже попросить его подарить мне флакончик, но мой статус не позволял и подумать об этом. Я же была принцесса, а не какая-нибудь фрейлина, которой простительны всякие вольности.

Своим знанием этикета я очень гордилась. Не меньше, наверное, чем участием в государственных делах, хотя и заседания Совета тоже очень любила и с удовольствием сидела рядом с бабушкой. Она — в пышном кресле под балдахином, я — в маленьком, но обе в пунцовых платьях с высокими воротниками и с одинаково сложенными на коленях руками. Приступая к чтению какой-либо из бумаг, члены Совета кланялись дважды. Сначала бабушке, потом мне. Таков был этикет, учрежденный, как я однажды с удивлением узнала, обер-гофмаршалом. Иногда заседания Совета бывали очень длинными, и я уставала сидеть так долго с прямой спиной и внимательным выражением лица Изредка возникало желание осторожно пошевелить пальцами, но я успевала напомнить себе о правилах и давила его без остатка.

Гораздо труднее, чем самые длинные заседания, мне давались торжественные приемы. Там недостаточно было сидеть подобающим образом, а полагалось вставать и делать соответствующие ритуалу движения и фигуры. И хоть я была твердо уверена в том, что все делаю правильно, меня то и дело точила какая-то мысль, воплотившаяся в слова, только когда мне уже исполнилось четырнадцать. «Принцессе следовало бы делать это изящнее». На миг показалось, что кто-то сказал это вслух. Разумеется, это было неправдой, и все-таки мысль обожгла и заставила покраснеть, а буквально через два дня, во время прогулки для размышлений (иду одна, сопровождающие дамы в трех шагах сзади), я неожиданно столкнулась у боскетов с Казимиром. Ловко сняв шляпу, он поклонился мне: «Добрый день, счастлив видеть Ваше Высочество». Голос звучал непринужденно, будто мы сталкивались в саду каждый день. На самом же деле это случилось впервые. В соответствии с этикетом во время прогулок для размышлений я не сталкивалась ни с кем. Государственный циркуляр предписывал мне в этот час самостоятельно думать о том, что прочла и услышала между завтраком и обедом. Но никто никогда не сказал, как надо вести себя, если в аллее встретится кто-нибудь из придворных. А кроме того, придворный ли Казимир? Я вдруг почувствовала, что никогда не задумывалась над его статусом, а он был необычным, да, в высшей степени необычным. Вконец растерявшись, я вскинула голову и, двумя пальцами придерживая юбку, молча прошла мимо. Сопровождавшие меня на положенном расстоянии дамы неодобрительно зашипели на Казимира, и я с радостью поняла, что оплошность совершил он, а я поступила правильно. Это открытие вызвало всплеск злорадной гордости, причину которой я поняла много позже, когда Казимир вернулся из ссылки за море, а мне было уже восемнадцать лет. Едва взглянув на его загорелое красивое лицо, я тогда вспомнила некоторые подробности, и они, покружившись у меня в голове, составили четко выписанную картину.