Прощание

Америка, похвалы, премии — все это он заслужил. Несмотря на нелепую громоздкость названий и занудливую избыточность комментариев, он действительно сделался крупнейшим специалистом в своей узкой области. А в том, что мне это не казалось достаточным, чтобы приблизить душу к блаженному Свету Фаворскому, виноват, безусловно, не был. «Стать профессионалом — это всего лишь первая ступень», — пробовала я обратить его в свою веру. «Но и она не всем доступна, — снисходительно улыбался он. — Ты, например, при всех своих достоинствах вряд ли когда-нибудь станешь настоящим профессионалом». Ему очень нравилось видеть меня «милой деткой». Рядом с таким непригодным к серьезным делам нескладенышем он ощущал себя взрослым и сильным, а также щедрым и любящим. Говорил: «Ну-с, и куда вам, сударыня, хочется: в цирк или в театр?»

Порвав с ним, я долгое время училась дышать. Это давалось с трудом — ведь мне было уже почти сорок. Дыхательная система снова и снова давала сбои. В горле саднило. Я горько оплакивала бездарно уплывшие в Лету долгие годы и спешила — ведь нужно было наверстывать. Слепо кидаясь в разные стороны, я нигде не могла найти точку опоры. Ладила только с детьми; пытаясь сблизиться со взрослыми, терялась. Удивлялась: а раньше-то как оно было? И неожиданно поняла, что всегда только с детьми и общалась. Неважно, сколько им было лет и какими учеными степенями они прикрывали свою инфантильность. Моим любимым детским возрастом было лет пятьдесят, и именно эта любовь с неизбежностью привела в мир преданного Эс, в тот мир, где на радость себе и близким виртуозно владеют соединениями слов-смыслов-понятий и даже не знают, что за пределами этих расчерченных геометрических фигур есть еще что-то, что можно условно назвать морем жизни, или — гораздо прозаичнее — житейским морем.

Плавать в этом житейском море я не умела. Идти ко дну не хотелось. Приходилось учиться: и в сорок лет я с трудом натянула на спину ранец и пошла первый раз в первый класс. Учительницей была жизнь или тот суррогат, что слывет ею. Строгая, она каждый день задавала поистине головоломные задачи. Например, как отличить, врет собеседник (начальник, друг, подчиненный) или говорит правду. В том мире, где я росла, а потом жила с преданным Эс, такой вопрос не вставал. Там всегда дважды два было четыре, книга — лучший подарок, труд — радость, честность — закон. Конечно, все это плохо вписывалась в окружающую действительность, но от нее ведь не так сложно спрятаться: скажем, в достойную профессию или в четкое следование инструкциям.

Я металась, словно зверь в клетке, хотя на деле все было наоборот: дверцу клетки открыли (или сама взломала?), и густой голос, идущий откуда-то сверху, сказал: ты свободна, ступай куда хочешь. «А в каком направлении?» — спросила я, поеживаясь, но, разумеется, ответа не было.

Учиться жить лучше всего помогали заботы, и прежде всего заботы чисто практического свойства. Например, как заработать денег. С наступлением постсоветской эпохи этот вопрос приобрел небывалую прежде значимость, и для меня это было удачей. «На паек больше не проживешь, надо вкалывать». Этот лозунг не вдохновлял, но служил замечательной подпоркой. Занятая заботой о хлебе насущном, я даже не вздрогнула, включив как-то вечером телевизор и вдруг увидев на экране несколько располневшего, но вполне элегантного Эс. Вальяжно утопая в кресле, он, гость какого-то канала, спокойно и безмятежно отвечал на вопросы ведущего. Говорил грамотно и красиво, но так уклончиво, что журчащие ручейками слова не собрала бы в единое целое не только вся королевская конница, но даже и вся изощренная университетская рать. Как и в случае с дарственными, он хорошо страховался от компромата. Цельная личность, думала я, слегка сочувствуя усилиям ведущего ухватить уважаемого профессора не так, так этак и всматриваясь в почти не изменившееся лицо моего старого друга Эс. Чужой, да, чужой. Я была совершенно спокойна. Прочным ли было это спокойствие, сказать трудно. К счастью, буквально через минуту передача закончилась, а еще через пять я, хмыкнув: «Надо ж какая встреча», — выбросила все это из головы.

Прошло еще несколько лет, и как-то, спускаясь по эскалатору, я вдруг сообразила, что достигла уже того возраста, в котором почтеннейший Эс пребывал в первый год нашей связи. Мысль кольнула: он ведь тогда казался очень немолодым, и только моя восторженная «любовь аспиранточки» могла простить и брюшко, и седины, и бесконечные воспоминания про кинувшие дни и битвы, где вместе рубились они, когда я еще только ходила пешком под стол и горько плакала, ударившись лбом о что-нибудь твердое. Теперь лоб был в куда более страшных шишках, но потребности листать книгу воспоминаний еще не возникло, возраст грустно-блаженных вздохов о «нашем времени» галантно держался на расстоянии. И все-таки факт оставался фактом: я была точной ровесницей того признавшегося мне в своей любви к мороженому пожилого профессора. Плюнуть и растереть, разорвать в мелкие клочки и выбросить, а можно и спокойнее: уголком рта улыбнуться и забыть. И я действительно забыла, и забыла не только о глупых и никому не нужных возрастных сравнениях, но и о нем. Конечно, судьба посмеялась жестоко. Просьба, с которой я когда-то жарко обращалась к Богу, выполнена была на все сто. Но услышанные молитвы вызывают куда больше слез, чем те, что не достигли своей цели. Святая Тереза Авильская знала об этом уже в четырнадцатом веке. И мне, возлюбленной медиевиста, недурно было бы об этом помнить. Или хотя бы — вспомним «Сталкера» — понимать трудность точного обозначения своих желаний.

В жарких сумбурных молитвах я просила Всевышнего подарить густо усыпанному академической пылью преданному Эс недополученную им молодость. В том, что он не использовал ее во имя мое, винить некого: этого в просьбе не было.

Выздоровление шло тягуче и медленно. И все-таки каждый год я праздновала какую-нибудь победу. Пусть маленькую, но подлинную. Легче стало общаться с людьми, появилось умение с юмором относиться к своим неудачам. «Как тебе это удается?» — с удивлением пробурчала однажды Манька. «Что именно?» — «Всегда висеть на волоске, но сохранять при этом олимпийское спокойствие». Даже и олимпийское! Похоже, маска приклеилась крепко и, более того, была к лицу. Настолько, что неожиданно встреченный Алексей Мысин, с которым не виделись со студенческих дней, с ходу ударился в ностальгию и заявил, что, столкнув нас в доме, куда мы оба попали случайно, судьба подает нам сигнал, проигнорировать который было бы преступно. «Сейчас, сейчас, а не когда-нибудь», — восклицал он. А дело было в том, что бедолага Мысин только что развелся и с ужасом осознавал, как трудно будет одному. Значение нашего «романа» на втором курсе он явно преувеличивал. Но почва для сближения имелась. Намек на какое-то общее прошлое давал возможность перекинуть мостик через временной поток, протянуть через жизнь единую нить, обрести стержень. Формально мы продолжали жить в разных квартирах, фактически общий дом уже складывался. Кирпичик за кирпичиком. Мы играли в строителей, но строили по-настоящему. И вот тогда, да, именно тогда — через десять лет и семь месяцев после нашего расставания мне вдруг впервые приснился преданный Эс.

Я стояла в толпе. Не то в большом зале, не то на площади. Все мы чего-то ждали, и вдруг я не столько увидела, сколько почувствовала его присутствие. Поднимаясь на цыпочки (или подпрыгивая?), он взмывал над толпой и приветственно махал мне. К счастью, был далеко, и я сразу же отвернулась, сделала вид, что не заметила, — и сон растаял. Было уже светло, девять часов, пора вставать. «Надо же, что привидится, — хмыкнула я под душем, — кстати, надо сегодня зайти к Удальцову и сказать, что я думаю об этих новых министерских директивах».

Вторично он пришел буквально через несколько ночей. Комната. Я сидела и зашивала прореху на каком-то куске белой ткани. Зашивала старательно, но почему-то не получалось: ткань разъезжалась, и было страшно, что кто-то видит это и подсмеивается. Он подошел неслышно. Застенчивая плутоватая улыбка, такая, как в те времена, когда он еще не знал, получится у нас что-нибудь или нет, изредка думал «а вдруг?» и внутренне смеялся, оттого что никто не догадывается, какие странные, дерзкие и неприличные мысли посещают его во время научного заседания. Внутренний голос просигналил, что вступать в разговор с игривым Эс нельзя, но обижать его тоже не захотелось, и, подхватив шитье, я поспешно встала, сделала легкий приветственно-отстраняющий жест и вышла в ту дверь, через которую он только что вошел. Что было за ней? Какие-то серые сумерки. Я ни во что не всматривалась, но прежде чем проснуться, успела подумать: как правильно я поступила, это, конечно же, только сон, и все же не надо и тени контакта. Похвалив себя, я проснулась. На этот раз было еще темно. На часах половина шестого. Зыбко, сумерки.