Прощание

Вставала, садилась, снова вставала. Словоохотливость влюбленных, говорящих о своем предмете, неиссякаема, как всем известно, в любом возрасте. И когда Бреслер наконец уходит, я с удивлением чувствую, как болят скулы. Необъяснимо с точки зрения физиологии, но, в общем, понятно: сочувствовала всерьез.

«Очень устали?» — спрашивает Лена и встает к раковине мыть посуду.

Долго взвешиваю, идти с Леной на выставку «Портрет XX века» или попробовать взяться за «День именин». Страх, что рассказ окажется насквозь проеденным молью, склоняет чашу весов в пользу живописи. Поднимаемся на второй этаж и сразу «до боли родное»: Бакст, Сомов, Гончарова, Фальк (перечислять имена — и то праздник) — физически возвращает к давним походам, юношеской нетерпеливости, стройности.

То медленно, то ускоряя шаг иду по залам. Калейдоскопом мелькают воспоминания. Голова чуть плывет. Ощущение легкости бытия не только выносимо, но и дарит счастье. Захлебываюсь, обрушивая на Лену эмоции, факты, теории. Жестикулирую, распахиваю руки и вдруг с ужасом замечаю неподалеку знакомую элегантную пару: почтенно седоватый Кулис, а рядом Елена Вадимовна — хорошо сохранившаяся, породистая, холеная. Единственное желание — немедленно провалиться сквозь пол и вернуть время на десять минут назад: стереть все только что сказанное. Ведь, наверно, они меня слышали! А плела я какую-то чушь, да еще и с восторженностью подростка. И все было как в прошлый раз.

Тогда, на Луврской выставке в Эрмитаже, я тоже бурно делилась восторгами в теснившейся перед картинами группе зрителей и вдруг обратила внимание на стоявшую впереди блондинку. Спортивная, молодая, руки в карманах широкой юбки, затылок танцует. Бах! Да ведь это Елена Вадимовна Спрятаться? Поздороваться? Но, похоже, она не одна, а с этим вот низеньким, в пышной шапке дыбом стоящих волос. Смешной человечек. «Как, вы не знаете Кулиса? — сказал кто-то чуть позже. — Он очень хороший поэт и прекрасный филолог». То, что они супружеская пара, узнала еще позже. И вот прошло двадцать лет, на их лицах — печать благородных «трудов и дней», а я так и осталась нелепо безвозрастной, непонятно где обретающейся особой, которую деликатный редактор Елена Вадимовна тактично и ловко отвадила от посещений «Прометея», а заодно и всех других редакций.

Конечно, они меня не узнали, да если и узнали, что с того? Все сражения я проиграла, ни в каких списках не значусь; так, чучело огородное, о котором и анекдот-то рассказывать незачем. Сплетничать интересно о людях известных.

Дома опять берусь за «Клюева», опять двигается, и даже неплохо, но все еще не конец. Завтра? Может быть, завтра удастся поставить точку?

От волнения не уснуть, и, поворочавшись, начинаю читать Lafcadio Hearn’а.

Крах.

Катастрофа.

Вспышки на солнце, что ли, или лунное затмение? Или фатальное нерасположение звезд?

Пытаюсь еще сесть к компьютеру, но уже понимаю, что толку не будет. Гляжу в окно. Прямо под окнами развилка. Едут направо и едут прямо. Притормозив у перекрестка, поворачивают. Направо, снова направо, прямо. Нет, так нельзя, не враг же я себе. Ухожу в комнату напротив и смотрю в парк. В парке темным-темно. Вдалеке, за домами-кварталами, освещенный купол Исаакия. Подсветка страшная: колоннада гротескно напоминает челюсть с методично выбитыми зубами. Те, что остались, скалятся.

Когда вечером появляется хмурый усталый Антон, пристраиваюсь рядом с ним к телевизору (хорошо, что не гонит), а потом — когда он ложится — сижу у «ящика» одна, до четырех часов. Смотрю английский фильм о террористах, грозящих взорвать нефтяную платформу, смотрю футбол, потом, кажется, новости. Смотрю, быстро переключая каналы, как носятся по экрану зловеще-игрушечные фигурки. Стреляют, дерутся, орут. Кто-то падает в пропасть, кто-то в постель. Оратор шевелит ртом (звук выключен). А потом в поле зрения появляется интеллигентное лицо. В два или три часа ночи нам предлагают беседу с психотерапевтом — доктором Шатровым. Доктор довольно обаятелен и ненавязчиво остроумен. Напарник-ведущий пытается от него не отстать, но каждый раз безнадежно промазывает. Похоже на клоунов у ковра, но не так скучно, и это мнение — коллективное. Несмотря на глубокую ночь, народ смотрит. Пейджер и телефон без устали несут в эфир непрекращающийся поток вопросов.

Дыра. Беспросветность. Хотя нет, иначе. Не беспросветность, а кокон серого света. В халате, накинутом на ночную рубашку, сижу у стола и ем хлеб. Один кусок посыпаю солью, а другой — сахаром. Маленький перерыв, и снова все повторяется. Живем — хлеб жуем. Соль жуем, стол жуем.

Четверть века назад Вера Скалкина занималась обменом. Обошла массу квартир и вынесла много ошеломивших ее впечатлений. Инвалиды, заики, какие-то полуголые старики. Но страшнее всего оказалась квартира с женщиной непонятного возраста, которая, открыв дверь, глянула пьяным, не то сумасшедшим взглядом, кивнула в сторону комнаты, а сама села к заляпанному кухонному столу и, тупо двигая челюстями, ела из банки рыбу в томате, часто не донося куски до рта и капая на халат.

Консервов у меня нет. А так сходство полное. Что ж, приехали? Всё? Кранты? Попробовала выжать из глаз слезы — и наткнулась на полное их отсутствие. Удивилась, но минут через пять ревела уже белугой (вот вам и рыба).

Плакала долго, кусая пальцы, стуча кулаками по столу. Утешала себя: «Ничего страшного, ведь взрыв уже произошел». Пыталась вспомнить, откуда эта дурацкая фраза. От слез и попыток откупорить заклинивший отсек памяти отвлек телефонный звонок. Разозлил. Какие уж тут телефоны и разговоры! Но звон продолжался и был повелительным. Высморкалась, прочистила горло, сглотнула: «Алло!» А в ответ бодро, весело и деловито: «Здравствуйте! Это Вася! — Господи, какой Вася? — Вы извините, что я так исчез. Замотался немного. Но, скажем, сегодня, если удобно, подъеду». Он радостно ставит голосом точку, и я наконец понимаю, что Вася — это агент по недвижимости, которого я приглашала для разговоров о размене квартиры. Еще осенью пришло в голову, что нам с Антоном правильнее жить врозь. Без меня он наконец-то почувствует себя взрослым, а я избавлюсь от ложной подпорки: роли кормящей матери, несколько неуместной, когда ребенку уже двадцать семь. Осенью показалось, что все это можно осуществить. Теперь… Но теперь я не в состоянии рассуждать. «Так что скажете? приезжать?» — «Давайте, Вася, жду». Только повесила трубку — Катя Мищенко. «До меня дошли слухи…» О чем она? Ах да, понятно, Юлия рассказала о моем американце. «Катя, у тебя ложная информация… Нет-нет, ты неправильно поняла… Хорошо, приезжай… В среду? Пусть будет в среду». Снова звонок. Соседка с пятого этажа. «Прояснить нашу позицию перед общим собранием кооператива». Жизнь просто ломится в дверь. Принимать это за хороший знак? Не понимаю. Голова не работает. Душа в ступоре. «Я не могу думать об этом сейчас, я подумаю об этом завтра». Да, конечно. И вот еще: раньше, чем Скарлетт О’Хара, это сказала Анна Каренина. Но никто не заметил.

Ровно в пять с королевской точностью в дверь постучался сияющий бодрый Вася. Стремясь оказаться на высоте, беседовала с ним бойко и деловито и потом, оставшись одна, еще сколько-то времени оставалась серьезной, решительной, легко берущей любые барьеры молодой женщиной. Потом вдруг снова нырнула в до смерти перепуганную девочку. Захотелось немедленно посоветоваться с кем-то из старших. Да, разумеется, с кем-то из старших. Ау, старшие, где вы? Предельно суженные возможности толкнули на звонок Каленской, и выбор оказался правильным. «Птичка» внимательно меня выслушала и взглянула на дело до легкомыслия просто: «У вас замечательная квартира. Куда вам ехать? Зачем?»

И все-таки с утра паника (можно подумать, что меня кто-то гонит). Звоню Кате, М. А., Зойке, Феликсу. Булькая, объясняю ситуацию. Злобно выслушиваю советы. Не то, не то! Они все ничего не понимают! Пытаюсь остудить себя пустырником, холодной водой, мытьем пола, чтением. Безуспешно. В отчаянии обсуждаю проблему с Антоном. Он мягок, добр, но отказывается подыгрывать. «Вася берется подыскать нам две квартиры? Прекрасно, пусть подыщет. Посмотрим, как они выглядят, и тогда все решим». Повесив на плечо сумку, он куда-то уходит, а я, пометавшись из угла в угол, подхожу к телефону и, еще не осознавая, что делаю, набираю четыре, четыре, восемь… Это номер мамы. Полная сдача позиций, полный конфуз, полный срам. Пытаюсь говорить нейтрально, даже насмешливо — и почти тут же сбиваюсь, бормочу что-то, перехожу к оправданиям. А в ответ ее набирающий силу голос, готовность взвалить на плечи и эту напасть. Если кому-то так удобнее, она готова обсуждать любые варианты. «Удивляюсь, не одобряю, но принимаю, но, да, готова», — слышится в ее голосе. Ради детей она готова на любые жертвы. Но мне не жертвы нужны, а нормальные человеческие отношения. Если надо, я и сама буду жертвовать. Это в тысячу раз приятнее!!!