Бомба Геринга

— Ты всегда читаешь мои мысли, Лаура, — поддержал ее Фред и, достав из кармана конфету, ловко бросил на диван к ногам Лауры.

Она благодарно улыбнулась ему и глубоко затянулась сигаретой. Ее светло-золотистые волосы, подстриженные под мальчишку, подчеркивали неуравновешенность натуры и какое-то нервозное озорство. По виду Лауре было не больше тридцати, а когда она улыбалась и обнажались два белых полукруга ее красивых зубов, которые особенно ярко выделялись на фоне густо накрашенных, чувственных, с резко очерченными изломами губ, то лицо ее становилось иным, и вся она чем-то напоминала девушку-подростка, которая изображает из себя взрослую женщину. Черные глаза Лауры под стремительными разлетами густых темных бровей, которые чуть ли не сливались у переносицы, казалось, улыбались даже тогда, когда она сердилась на мужа.

У Лауры не было детей, хотя в браке со Стивенсоном она прожила уже восемь лет. Это толкнуло Лауру к вину. А к сигаретам она пристрастилась так, что иногда не замечала, как, не докуривая до конца одну, тут же закуривала другую.

В Москве Стивенсон и Лаура уже давно. И все это время она, уроженка Калифорнии, никак не могла привыкнуть к русским осенним дождям, которые наводили на нее тоску.

С каким трепетом два дня назад она вместе с мужем в лихорадочном напряжении ожидала телефонного звонка из Ленинграда, чтобы услышать от Фреда всего три слова: «Я вылетаю самолетом». Это должно было означать: «Авиабомба взорвалась на месте своего нахождения». Но эти три ожидаемые слова, которые сулили Стивенсону и Фреду Эверсу большие гонорары, не прозвучали в телефонной трубке. Усталый, охрипший голос Фреда сообщил другое: «Джозеф, я выезжаю поездом… Как это ни горько, но я выезжаю поездом».

Когда Стивенсон положил трубку на рычажки телефонного аппарата, лицо его выражало такое озлобление, что Лауре стало страшно. Редко она видела таким мужа. Она ни о чем не стала расспрашивать Стивенсона. Все поняла, глядя на него, мечущегося по гостиной и посылающего на голову бедного Фреда все земные проклятия. Он ругал его так, что Лауре стало неприятно слушать грубую брань Стивенсона.

Вспоминалось лицо Фреда, когда он вчера рано утром открыл дверь и перешагнул порог их номера. Глаза Фреда блестели, плотно сжатые губы выражали такое презрение к себе, что Стивенсону и Лауре в первую минуту стало жалко друга, которого так жестоко обманула его несостоявшаяся надежда сыграть по-крупному.

Вчера целый день Фред пролежал в кабинете Стивенсона, куря сигарету за сигаретой. Вставал, выпивал рюмку коньяка, ложился и, тщетно пытаясь заснуть, вновь вставал и прикладывался к коньяку. Пил и не пьянел. О, как он ругал русских! Это одержимое племя фанатиков, для которых собственная жизнь есть ничто, если ценой этой жизни можно пронести знамя идей и убеждений.

К вечеру, окончательно опьянев и обессилев, Фред заснул тяжелым сном человека, сделавшего крупную ставку на любимую и испытанную лошадь, которая не пришла к финишу первой по коварной причине: в игру вмешались более опытные люди и спутали все его карты. И этим «виновником» для Фреда был русский капитан, совершивший чудо: имея один шанс на жизнь против тысячи шансов на смерть, он, добровольно полез в суму жеребьевки и вытащил из нее этот единственный шанс на жизнь… И он победил! Фред видел лицо этого капитана в ту минуту, когда тот с окровавленной рукой, болезненно морщась, подходил к машине.

А сегодня Стивенсон, Фред и Лаура не отходят с утра от телевизора. Все трое испытывали стыдливую неловкость оттого, что уж слишком уверены они были в своих расчетах на большую сенсацию в эфире.

Вот крупным планом, почти заполнив собой весь экран, проплыла последняя стратегическая ракета. И снова телевизионная камера выхватила лица людей, стоявших на трибуне Мавзолея.

Фред инстинктивно потянулся к фотоаппарату, но тут же, словно раздумав, отрешенно махнул рукой. Этот его выразительный жест означал: «Все к черту!.. Все ужасно надоело!..»

Часы пробили одиннадцать…

Кутая в клетчатый плед свои худенькие плечи, Лаура жадно курила, картинно стряхивая пепел в перламутровую пепельницу, подаренную ей в день рождения.

— Ну что же, мальчики, чем будем заниматься? Смотреть, как русские пьянеют от улыбок. Или… — Лаура не договорила.

Неторопливо затушив сигарету, она пружинно оперлась о край дивана и, стремительно откинувшись всем корпусом, вскочила на ноги. Звонко щелкнула большим и указательным пальцами правой руки и, топнув ножкой, словно собираясь плясать испанский танец, весело и солнечно улыбнулась.

— А впрочем, французы правы: a la guerre comme а la guerre[2]! — С этими словами она грациозно тряхнула светлокудрой головой и сделала широкий жест в сторону телевизора. — Вы ожесточайтесь, а я пойду готовить завтрак.

Когда за Лаурой закрылась дверь, некоторое время ни Стивенсон, ни Фред не решались заговорить. Каждый из них знал, что первый, кто проронит слово, встретит ответное раздражение второго.

Фред встал и приглушил звук телевизора. Встретившись взглядом со Стивенсоном, который ждал, чтоб первым заговорил его младший друг, Фред спросил:

— Что будем делать?

— Продолжим наш урок по геометрии! — Слова Стивенсона прозвучали резко.

— Кто учитель?

— На этот раз — я!..

— Слушаю вас, мой учитель, — с покорностью в голосе проговорил Фред.

Стивенсон зажег сигару, неслышно, пружинисто ступая, прошелся по ковру вдоль длинного стола и остановился, заслонив спиной телевизор.

— Дано… — Стивенсон сделал продолжительную паузу, глядя на Фреда сверху вниз. — Двое мужчин и одна женщина. Армянский коньяк, французское шампанское, английские бифштексы и русская холодная закуска…

По лицу Стивенсона пробежала улыбка. Ему было приятно видеть встрепенувшегося Фреда, который остановил руку с сигаретой на полпути ко рту. Растерянно моргая, он ожидал или злой шутки своего старшего друга, или его очередной издевки.

— Не бойся, Фред, я сегодня добр… Я сегодня твой настоящий друг. Мы оба ранены. И ранены в одно место — Стивенсон приложил правую руку к левой стороне груди. — Я знаю, тебе тяжело. Но мне тоже нелегко. Мы оба просчитались.

Фред поверил в искренность слов Стивенсона, и ему стало легче.

— Что же требуется доказать, мой учитель?

Стивенсон выключил телевизор.

— Требуется доказать, что мы с тобой, черт возьми, все-таки не Сизифы. Да-да, не Сизифы, которыми мы были до сегодняшнего дня!.. Ты готов пить за это?

— Готов… И только за это… — мрачно ответил Фред. На минуту он закрыл глаза и стал припоминать детали позавчерашнего дня. Вдруг перед глазами его встал русский капитан с окровавленной рукой. Вот он идет к машине… Вот он… О, этот взгляд, брошенный капитаном в оконницу-бойницу старинного особняка, где с биноклем стоял Фред! И улыбка капитана… Какая она тяжелая и страшная!..

Глава восьмая

В это утро маршал встал раньше обыкновенного. Чтобы не разбудить домочадцев, он тихо оделся и, неслышно закрыв за собой дверь, вышел в сад. Со стороны водохранилища тянул свежий ветерок. Заложив руки за спину, маршал неторопливо свернул на узкую боковую дорожку сада.

Есть свой особенный, неповторимый драматизм в глубокой осени средней полосы России. Сбросив с себя увядший златотканый наряд, в котором она щеголяла сентябрь и октябрь, природа, не стыдясь своей наготы, уже заказывает мудрому портному жизни новый зелено-листый царственный наряд. И этот наряд она будет терпеливо и безмолвно ждать всю зиму, стоя по колени в холодных немых сугробах. И она дождется… У нее, у природы, прочные, как корни дуба, нервы. Она мудрая. Она не уподобится нетерпеливой столичной моднице, которая, не дождавшись условленного срока, почти каждый день звонками тревожит портниху и напоминает ей, что праздник на носу, а еще не было первой примерки…

Эти ассоциации и сравнения пришли в голову маршалу, когда он шагал по погруженному в прозрачную тишину, заметеленному багрово-желтой листвой саду.

2

На войне как на войне (фр.).