Страница 53 из 86
За спиной у меня скрипнула дверь, и я услышал голос Михаила Розенфельда:
— Сюда, Александр Трифонович, вот он, нашелся.
Твардовский уже на пороге — стряхивает снег с полушубка.
— Не ждал? А мы, вьюгою облепленные, тут как тут.
— Как вы добрались? Как там в редакции?
— Подожди, дай малость обогреться, — Твардовский запрыгал по избе. — Чудак, в сапогах поехал. А мороз защемляет... Добрались почтовой машиной. Воронеж в сугробах. В редакции у нас перемены.
— Мышанский уходит. Редактором будет Троскунов, — вставил Розенфельд.
— Не знаю, как пойдет с новым, а со старым можно было работать, — Твардовский вытер платком взмокший лоб и взглянул на меня. — Веди нас, знакомь с комдивом.
Александр Ильич Родимцев принял нашу бригаду радушно. Как раз в это время у него находился Петр Петрович Вершигора с проявленными снимками. Они напоминали о боях за Тим и деревню Становое. Александр Ильич предложил Твардовскому и Розенфельду познакомиться с жизнью бойцов на переднем крае. Пошли в полк майора Василия Павловича Соколова. Метель улеглась. Небо посветлело. В полях лежали волнистые сугробы. Мы спустились в узкую неглубокую лощину, занятую пулеметчиками.
Увидев комдива, бойцы вскочили. Командир пулеметной роты лейтенант Кодола, зашуршав брезентовым пологом, выскочил из землянки рапортовать, но Родимцев остановил его:
— Ладно, ладно. Я пришел познакомить твоих орденоносцев с писателями, — повернулся к Твардовскому. — Здесь все пулеметчики награждены орденами и медалями. Ну, как ты, Кодола, тут воюешь?
— Даем фрицам «дрозда», товарищ комдив.
— А что такое дать «дрозда»? — спросил Твардовский.
— Да это по-нашему означает — послать короткую пулеметную очередь.
Вдали грохнул выстрел. Кодола крикнул:
— Тяжелый летит, ложись!
Снаряд упал перед лощиной и не разорвался. Второй тоже. А когда послышался звук третьего, случилось невероятное, Вершигора, выскочив из лощины, сфотографировал снежный вихрь.
Хотя разрыва не последовало, но впервые спокойствие изменило Родимцеву. Он крепко отчитал Петра Петровича. Но тот ничуть не раскаивался. Видимо, желание заснять редкий кадр было превыше всего.
А вечером Твардовский, растопив в избе печь, сказал:
— Братцы, к пулеметчикам вместе ходили. Никто не претендует на «дрозда»?
— Отдаем тебе птичку. Пиши.
Твардовский, раскрыв блокнот, положил его на стол и снова заходил по избе. Записал первые строчки, поморщился. Что-то зачеркнул, что-то вновь записал. И потом уже без помарок продолжал работу. Перечитал написанное:
— Братцы, послушайте... «Насчет «дрозда». Я думаю пояснить читателю «Громилки»: дать «дрозда» на языке наших пулеметчиков означает дать короткую, меткую очередь. А потом пойдут стихи: «Как побитая собака, немец ноги волочит, но порою в контратаку перейти он норовит. Наши ждут. Смелеет банда — ближе, ближе, и тогда хорошо звучит команда: «Сидоренко, дай «дрозда». Управляясь быстро, четко — ведь секунда дорога, — тот короткой очерёдкой бьет без промаха врага. Кто лежит, а кто, похоже, вновь привстал, ползет сюда, приближается. «Ну, что же?» — «Дай еще ему дрозда!» Тут Твардовский запнулся. Перечитав про себя исправленные строчки, положил блокнот на стол. — А дальше пойдет: «Это — птичка-невеличка, в диске их с десяток есть. Отучает эта птичка в контратаку немцев лезть. Без оглядки, в беспорядке удирают господа. «Ну-ка, парень, режь им пятки, дай хорошего дрозда!»
— Я тоже дал «дрозда» по фашистам, набросав что-то вроде фельетона «Приключения Гитлера на Восточном фронте». — И Розенфельд передал мне три исписанных листика. — Кончай свой очерк, запечатывай пакет и отправляй в редакцию. Ты у нас здесь хозяин.
Измотав противника ночными действиями, наши войска продолжали развивать наступление. Стояли двадцатиградусные морозы. Дни ясные, солнечные, а по вечерам обычно разгуливалась метель — шипел сухой, колючий снег. Ветер доносил отдаленный волчий вой. Наша корреспондентская бригада побывала в разрушенных Мармыжах, в сожженном совхозе «Россоховец», в разбитой Пожидаевке. И когда перед новым 1942 годом дивизия Родимцева нацелилась на станцию Черемисина и город Щигры, нам пришлось проститься с комдивом и его бойцами. Михаил Нидзе из штаба армии передал телефонограмму: старшй батальонный комиссар Троскунов приказал нашей бригаде первого января прибыть в редакцию.
Деревня Ястребовка, в которой расположился штаб 40-й армии, стоит в том месте, где небольшая речушка Стужень впадает в Оскол. Ветры нанесли столько снега, что сугробы вровень с соломенными крышами. Зима суровая. Между сугробами саперные батальоны проложили тоннель до самого Старого Оскола.
В дороге грузовик часто застревал. Приходилось браться за лопаты и расчищать снег. Добрались до Ястребовки под вечер. Сошли с машины и принялись отыскивать корпункт.
Михаил Нидзе поселился на краю деревни в старой избушке, где жил старик со старухой. Половину тесной комнатушки занимала печь. У подслеповатого окна стоял хромой столик с деревянной лавкой, дальше — старая дубовая кровать. На стене висели молчаливые ходики с бахромой черной паутины. Земляной пол хранил густые следы птичьего помета. Старик работящий, вечный непоседа. То снег чистит, то дрова колет, печь растапливает, греет воду, готовит теленку пойло. Хозяйка избы с ленцой. Несмотря на преклонный возраст, она еще женщина крепкая и любит с печки командовать мужем.
— Хочу полюбопытствовать, — обратился старик к Твардовскому, — нет ли среди вас часового мастера. Ходики давно стоят.
Твардовский с Нидзе засели за починку часов, и на радость старику ходики, тикая, размашисто зашагали по стене.
Под вечер старик привел в избу рыжего теленка с белой звездочкой на лбу, а потом хворостиной пригнал гусей. Медленно, вразвалку через порог перевалил белый гордый гусак с четырьмя дымчатыми гусынями.
Ночью мои товарищи впритирку легли спать на деревянной кровати, а я примостился на лавке. Теленок бродил по избе и лизал руки. Меня часто будил его мягкий, мокрый язык. Но больше всего надоедали гуси. Я не думал, что они такие беспокойные птицы. Ночью часто слышалось: го-го-го, — и вся гусиная стая принималась долбить клювами твердый земляной пол.
Утром старуха с печки отдала старику на день очередные распоряжения по хозяйству. Розенфельд, указывая рукой на ходики, шутливо воскликнул:
— Хозяюшка, за такую работу постояльцам требуется вознаграждение. Не найдется ли кусочек сала?
Старуха была не только ленива, но и скупа. Она с испугом замахала рукой:
— Сала, сала... Какое там сало? Где оно?
Твардовский грустный сидел у окна. Ему нездоровилось, но он усмехнулся:
— Тут старуха застонала: сало, сало! Где там сало...
А старуха расщедрилась:
— Так и быть, дам вам два гусиных яйца.
— На пасху приберегите, — посоветовал Розенфельд.
— А на пасху можно будет, голубчик, крашеными одарить, — кивала с печки обрадованная такой отсрочкой старуха.
Твардовский царапал концом мизинца лед на оконном стекле и тихо ронял:
— В поле вьюга-завируха, на печи в избе старуха. — Замкнулся, сосредоточился и стал думать о чем-то своем, сокровенном.
Если Твардовского слегка лихорадило, то Нидзе совсем раскис. Он жаловался на боль в горле, кашель не давал ему покоя.
Розенфельд встревожился:
— А как быть с Воронежем? Мы обязаны явиться в редакцию. Да, ты не забыл, Саша? Нас пригласил Тараданкин на встречу Нового года.
— Кто он? — спросил я.
— Корреспондент «Известий», — ответил Розенфельд. — Тебя тоже прихватим с собой. Увидишь, какой Тараданкин мировой мужик.
Пришел вызванный нами врач. Поставил Твардовскому горчичники, положил на столик стопочку порошков, а Михаила Нидзе на несколько дней забрал в санчасть. Александр Трифонович принялся за лечение и на следующее утро объявил, что вполне здоров. До Старого Оскола мы добрались на попутке. Приехали на вокзал и в последнюю минуту вскочили в пустой холодный вагон.