Страница 32 из 86
— Что-что? — вскричал с негодованием полковник. — Писали: «Любимый город может спать спокойно». Полюбуйтесь, как спит спокойно Христиновка. А вы с фронта бежите?! Всех бы за это к стенке поставить. К стенке!
— А ты куда, на фронт летишь? Трус! Покажи документы, кто такой? Я свои предъявлю.
Но вездеход тронулся и окутал Первомайского облачком синеватого дымка.
Мы вернулись к машине расстроенными встречей с чиновным паникером. Наши товарищи уже разобрались в аварии. Иван Ле, осмотрев наполовину беззубую шестеренку, швырнул ее в кювет и, подозвав меня, сказал:
— Прохожие говорят — на окраине села находилась МТС. Машин там сейчас нет, но, возможно, ты найдешь шестеренку? У нас аховое положение, — обвел взглядом заречные холмы, где на фоне серого неба можно было заметить, как из-за кустиков выглядывают немцы. Огня они не открывали, а следили за тем, что делается в низине. Видимо, это была вырвавшаяся вперед малочисленная разведка. Она не решалась вступить в бой. За речушкой, кроме нашего ЗИСа, ремонтировались две «тридцатьчетверки», а восемь легких танков БТ-7, выстроившись в линию, охраняли их. Моросил дождь. Тучи затянули все небо. В такую погоду, на наше счастье, «юнкерсы» не могли появиться. Я шел в МТС вдоль реки. На окраине села повстречался невысокий дедок с прокуренными усами. Он спросил:
— Куда вы идете, товарищ командир?
— В МТС, достать шестерню для ЗИСа.
— Не можно туда, не можно. Там чужаки прошли. Зеленые, ну чисто тебе лягушки, — дедок огляделся по сторонам, шмыгнул простуженным носом и указал палкой на сельский магазин. — Вон где шестеренку искать. Видел ее, она там есть.
Но окна магазина закрыты ставнями, на дверях пудовой гирей чернеет замок.
— Церковный, с давних пор висит, — заметил дедок.
— Принеси, старина, лом.
— Эге-е, — протянул дедок, — у нас бабы — как попы. На все село ославят: колхозный сторож Омелько замок сломал, магазин ограбил. Дайте расписку мне, где было бы сказано, что я, согласно приказа, для нужд Красной Армии помогал открыть магазин.
— Зачем она?
— Эге... Герман был в восемнадцатом годе да сплыл, а Советская власть, она крепко стоит. Наши возвратятся и деда к ответу могут призвать, что да как? На тебе справку, читай.
Я вырвал из блокнота листок:
— Будет расписка.
— Ни-ни... Боронь боже. Действуйте сами, а я вам в магазине потом помогу.
Вскинув автомат, я прицелился в замочную скважину. Пули взвизгнули, дали рикошет. Но внутри замка что-то хрустнуло. Он открылся.
— Показал язык, — одобрительно качнул головой дедок.
Переступил порог полутемной бакалейной лавки, и сердце мое прямо оборвалось. Поспешный вывоз товаров оставил на полках беспорядок и неразбериху. Мы принялись шарить по всем опрокинутым ящикам в надежде найти шестерню. В одном углу стоял запах керосина, в другом — залежалой кожи, а там, где над прилавком возвышалась старенькая касса, пахло туалетным мылом и мятными пряниками.
Дедок позвал на помощь двух хлопцев. Один из них, чубатый, заглянув случайно в ящик с одеколоном, вскочил на прилавок и стал пританцовывать:
— Нашел, нашел, ей-бо нашел, вот она, шестерня!
В магазин с криком вбежали женщины:
— Товарищ начальник, фашисты близко. Придут они, все разграбят. У нас детки малые. Дай нам мучицы, разреши взять сахарку.
— Все забирайте, все! — Я выскочил из магазина и, поглядывая на холмы, стремительными перебежками поспешил к машине.
Закипела работа. Шамша раздобыл где-то прочные жерди, Скачковский — веревки, а Иваницкий — толстую доску. Поднять мотор и надеть на коленчатый вал шестерню помогли танкисты. Когда зарокотали двигатели «тридцатьчетверки», заработал и наш мотор. ЗИС, преодолевая глубокую грязь, пополз вслед за танками.
Колеса машин месили черноземное тесто и каждую низинку преодолевали, как непроходимое болото. Судя по карте, до Умани осталось каких-нибудь десять километров, но это расстояние ЗИС прошел за шесть часов! А небо постепенно светлело, тучи рассеивались, и, когда мы въехали в Умань, в городе прозвучал сигнал воздушной тревоги.
По дороге в Смелу почувствовали, что силы наши в борьбе с непролазной грязью иссякают. Иван Ле остановил ЗИС:
— Пусть хоть немного просохнет дорога. Привал.
Все повалились на мокрую траву спать. Один Первомайский, достав из сумки блокнот, принялся что-то записывать.
Я проснулся от сильной жары. Припекало солнце. Все спали. Первомайский, борясь с дремой, держал в руке открытый блокнот с набросками стихотворения «Ивангород». Густые зеленые чернила ярко блестели. «Ветер, дождик, тьма слепая, орудийный дальний рык. В грязных лужах утопая, проплывает грузовик». За этим четверостишием шли помарки, а затем отшлифованные строчки: «Вглядываюсь в дождь секущий, вслушиваюсь в ночь и тьму. Вот так ливень проклятущий, нет и нет конца ему. Вдруг — как бахнет в небе сонном! Затряслось окно со звоном, и разверзлась ночь в дыму. Что в ответ ты не ударишь, друг, товарищ боевой? А в окно кричит товарищ: «Что случилось? Ты живой?..»
Все точно, все как было.
Стряхивая сон, встает Иван Ле.
— Хлопцы, по коням!
Небо гудит. Грохот бомбежки преследует отходящие части. Знойный воздух вздрагивает от взрывной волны и становится кислым от порохового дыма. В хлебах чернеют бесчисленные воронки. Пламя выжигает колхозные нивы, и ветер, пропитанный запахом горелого зерна, горький, как полынь.
Ну и дорожка! На окраине Смелы снова послышался под мотором предательский хруст. Неужели полетела шестерня?
— Опять она, проклятая! — Хлопнув дверцей, Иван Ле остановил проходивший мимо тягач. На буксире въехали во двор смелянской комендатуры. Комендант города был в чине полковника. Узнав о нашей беде, прежде всего пригласил в столовую, а когда обед закончился, к подъезду подкатил отремонтированный ЗИС, и мы тепло поблагодарили коменданта за гостеприимство и заботу.
Дорога на Черкассы совсем подсохла. Небо ясное, и «юнкерсов» не видно.
Черкассы! Мы недавно были в этом городе, но как он изменился. Разрушенные бомбардировкой домики, следы пожаров. На улицах завалы, окопы, траншеи. Благополучно проскочили деревянный мост через Днепр. Миновали Золотоношу, Переяслав. В лучах заходящего солнца показалась старинная шестикупольная деревянная церквушка с узкими голубыми оконцами, украшенными резьбой. Как раз в это время в селе Рогозове располагался на ночлег 92-й пограничный отряд, которым командовал в Перемышле подполковник Яков Иосифович Тарутин. На контрольно-пропускном пункте, проверяя наши документы, пограничники, узнав, что мы возвращаемся из 99-й дивизии, дали знать в штаб. Пришел батальонный комиссар Григорий Васильевич Уткин, пригласил нас в отряд. Начались расспросы: когда и где мы покинули 99-ю дивизию? Кто жив, кто ранен, кто убит?
— Вы должны понять наши чувства, товарищи, ведь мы вместе с 99-й дрались за Перемышль. Да и мы сможем кое о чем рассказать.
Этот рассказ «кое о чем» батальонного комиссара Уткина продолжался после ужина до глубокой ночи, и каждый из нас в своем блокноте исписал немало страниц. Когда же Уткин упомянул о Наталье Приблудной, назвав ее самым лучшим снайпером отряда, Первомайский спросил:
— А можно ее повидать?
— К сожалению, она на несколько дней выехала в Киев. — Уткин усмехнулся. — Сегодня произошел такой казус... Заходит Наталья в финчасть и говорит: «Я Приблудная. Хочу получить деньги». А начальник финчасти у нас человек суровый, никогда даже не улыбнется. Глянул он на нее искоса: «Приблудных теперь много, а денежки счет любят. На всех не настачишься». А Наталья ему: «Да у меня такая фамилия». Раскрыл начфин ведомость и впервые за всю войну расхохотался.
Начальник штаба отряда капитан Агейчик подробно рассказал о том, как во время боя старший лейтенант Поливода сумел эвакуировать все ценности Перемышльского отделения госбанка. Мы узнали, что сводный батальон Поливоды насчитывал всего двести пятнадцать человек и был вооружен помимо винтовок четырьмя станковыми и шестью ручными пулеметами. А перед ним дрогнул и побежал целый немецкий полк. Прав Суворов: воюют не числом, а уменьем.