Страница 1 из 38

Русская философия смерти. Антология

Коллектив авторов

От составителя

В Антологии частично использованы биобиблиографические и комментаторские материалы, предоставленные на первом этапе работы над книгой тремя авторами:

1) петербургским издателем И. А. Савкиным (ряд справок по биографиям Н. Ф. Фёдорова, Р. М. Соловьева, Л. П. Карсавина, некоторые материалы, связанные с текстами М. М. Щербатова, епископа Игнатия (Д. А. Брянчанинова), С. Н. Булгакова, П. Я. Светлова, Ф. Э. Шперка, Е. Н. Трубецкого, И. Е. Репина, И. А. Ильина; им же выявлен архивный трактат А. И. Рубина);

2) саранским профессором, доктором филологических наук О. Е. Осовским (материалы по творчеству Н. М. Бахтина);

3) исследователем русской и итальянской философии А. Ф. Сиваком (подготовка к печати архивного текста И. И. Лапшина, опубликованного позже в «Вопросах философии»: 1994. № 3).

Помощь названных исследователей неоценима. С другой стороны, мы обязаны принести глубокоуважаемым коллегам свои извинения: представленные ими биобиблиографические материалы и комментарии подверглись существенной редактуре; многое добавлено, исправлено и т. д.

Судьба Антологии «Русская философия смерти» весьма печальна. Вчерне работа над ней завершена была двенадцать лет назад; дважды ее готовили в печать в двух издательствах, но откладывали за неимением средств. Работа велась при отсутствии словарей по русской философии – они еще только составлялись; некоторые тексты приходилось добывать чуть ли не контрабандным способом.

За эти годы отечественная танатология выросла в самостоятельную научную дисциплину.

Несомненный приоритет принадлежит здесь группе молодых исследователей философского факультета ЛГУ (теперь – СПбГУ), усилиями которой с 1991 г. были предприняты издание серии сборников «Фигуры Танатоса» и организация ряда семинаров. В группу входил ныне покойный Андрей Демичев, автор лучшей отечественной монографии по проблемам танатологии «Дискурсы смерти» (СПб., 1997).

Составитель сердечно благодарит всех, кто словом и делом помог в работе над Антологией. Любого рода замечания, дополнения и корректирующие отзывы будут приняты с признательностью.

Выражаю также благодарность издательству и персонально – Светлане Яковлевне Левит, взявших на себя труд и риск выпуска в свет танатологической хрестоматии.

К. Г. Исупов. Русская философия смерти (XVIII–XX вв.)

Перед историком национальной философии смерти стоит достаточно странная задача: обобщить материал размышлений над кардинальным фактом конечности человеческого существования, эмпирически бесспорном и даже абсолютизированном школьной логикой («Кай смертен, следовательно…»), но фактом такого рода, который очень хочется опровергнуть, причем не теоретически, а изнутри эмпирически фиксированной доли человека. Навстречу этому желанию спешат охранительные институции внутренней личности: и простейшие рефлексы самозащиты, и эмотивные контраргументы, и хитроумная диалектика дискурса. Стоит факту смерти перейти в статус события и в ранг проблемы жизни и культуры, наконец, просто оказаться «предметом» разговора, как над «смертью» воздвигаются некие онтологические кавычки, начисто лишающие ее возможности иметь собственное бытийное содержание.

Фактичность смерти девальвируется непризнанием за ней объектного статуса. Она живет в истории мысли как квазиобъектный фантом, о котором, по сути, и сказать нечего, коль скоро нет самой сути смерти: она существенна в бытии, но бытийной сущностью не обладает. Танатология молчаливо разделила участь математики или утопии, чьи «объекты» суть реальность их описания, а не описываемая реальность.

В полемике с позитивистски бодрой статьей А. А. Токарского о страхе смерти В. Ф. Эрн отметил, что для автора-психиатра исчезает философская спецификация проблемы, как будто и нет никакой смерти на свете1. Но и для Эрна проблемные очертания смерти проясняются в рамках вопроса о свободе (смерть для него – «рабство у времени»), а для В. В. Розанова, вступившего в спор, и вовсе эти очертания размываются в типично бытовом: «Просто. Я думаю, умрем»2.

Если на уровне пластической предметности смерть еще может получать эстетические объективации (в архаическом мифе и образах искусства); если культурная антропология и историческая психология неплохо знают эволюцию смерти в векторе отношения к ней3, что позволило выйти на специфическую типологию культур4, то философия смерти так и не обрела амплуа автономной дисциплины с собственным терминологическим антуражем и логическими режимами мысли: проблемная фактура танатологии неизбежно и без остатка отпроецировалась в витальный план и в ценностный космос слова о жизни, слова об истории и слова о личности.

Однако как только в кругу витальных запросов мыслителей к судьбе и смыслу существования оформляется проблемная коррекция на смерть, танатология со всего периметра своего маргинального присутствия засылает в самый центр этого круга наиболее сложную и наиболее ответственную экзистенциальную тематику: спасение и искупление, бессмертие и «смерть вторая», ответственность «я» пред лицом конечной жизненной сюжетики «другого», судьба смертного мира в перспективе конца времен. Этот список качественных включений смерти в кардинальный проблемный репертуар онтологии, этики и философии истории можно продолжать бесконечно – и здесь исследователя ожидает еще одна опасность: смерть (как тема и проблема) перестает просматриваться сквозь виталистские футляры репрезентирующих и присваивающих ее языковых фактур описания. Не каждый памятник философского творчества позволяет осуществить процедуры «обратного» чтения-вычленения иллюзионного (мнимосущностного) «текста» Танатоса из растворившего его «контекста» Эроса, Бытия и т. п. Вопросы о пользе, цели, возможности и технике такого вычленяющего «вспять-чтения» сами по себе представляют немалую герменевтическую задачу.

Наши намерения намного скромнее: рассмотреть некоторые фабулы русской интуиции смерти в связи с культурфилософскими пристрастиями XVIII–XX вв. Развертывание неизученной истории русского Танатоса впору большой монографии; мы ограничимся существенными эпизодами.

Человек XVIII века с особенной остротой переживал трагическую необратимость исторического времени. Эпоха Петра Великого принесла катастрофическое убыстрение темпов жизни. Время вновь раскрылось в эсхатологической перспективе: кончина мира была не за горами, о чем обывателю было возвещено явлением царя-Антихриста. Напряжение, с которым становящееся сознание светского мыслителя XVIII в. переживает заброшенность одинокого и беспомощного человека в бытии, сравнимо разве что с ужасом героев раннеисторических описаний5, впервые оказавшихся лицом к лицу с историей. Человеку истории предшествовал человек мифа. Последний пребывает в надежном топосе вечно обновляющегося бессмертного Космоса; первый на обломках мифологического уюта озирает внезапно распахнувшийся перед ним мир торжествующего зла или обнаруживает себя в неведомо куда устремленных волнах времени. Смертный в смертном мире, человек истории есть дитя страха смерти. Идеи метемпсихоза и палингенеза не раз окажут ему компенсаторные услуги, благодаря которым ужас кончины снимается в образах забытийной вечности. Но чем более глубокой становилась историческая ретроспектива уходящих во тьму людей, городов и народов, тем отчетливее на ее фоне прояснялся вопрос о личном достоинстве перед смертью.