Возможность выбора (роман)

Орви охватило беспокойство. Она выпила бы еще этого мерзкого ликера, только бы погрузиться в тупое теплое оцепенение. Лучше, если слова Маркуса не дойдут до ее сознания. Пусть отвяжется! Кому легче оттого, что он выбивает из колеи и себя и ее. Хватит! Орви пожалела, что у нее от природы такой мягкий характер. Она не умеет стукнуть кулаком по столу, чтобы отогнать прошлое, отшвырнуть подальше все воспоминания, связанные с запахами и звуками, которые стремятся пробудиться в памяти от зимней спячки. Запах подушки, загадочное тиканье в стене, шорох за обоями — все это слышалось в темноте до того, как проходил первый трамвай. Или те холодные предрассветные часы, когда натягиваешь одеяло до подбородка, а за пронизанными голубым лунным светом занавесками звенит необъятный холодный мир. Жуткий в своей остекленелости и благословенный потому, что находится поодаль. Весной из окна просачивался запах черемухи. Орви так и не собралась посмотреть, где же на задворках цветет этот куст.

— Поверь мне, многое будет по-другому, стоит тебе только захотеть, — не отставал Маркус.

Орви вдруг пожалела, что, услышав ревущий телевизор, она решила избавиться от мыслей о Реди. Ее охватило странное чувство вины, словно она до сих пор не выполнила какую-то давнюю, подкрепленную кровью клятву. Интересно, узнал бы ее Реди теперь, встретив на улице? Орви жила по принципу — лишь бы день прошел, где уж ей равняться с Реди. Те, у кого дни заполнены до отказа, скоро забывают незначительные факты из прошлого. Ведь на самом деле они были с Реди вместе, нос к носу, как сказала Лулль, лишь несколько месяцев — весну и пол-лета.

Да ну его, этого Реди, пыталась Орви избавиться от никчемных мыслей. Не может быть, чтобы она до сих пор любила Реди. Просто ей жаль, что она не тот человек, к которому Реди и ему подобные могли б испытывать влечение. Если бы у Реди хватило настойчивости, то кто знает… Может быть, теперь ей только кажется, что они прошли бы все эти годы, держась за руки, смеясь и распевая. Когда тебе осточертеет жить с каким-то одним мужчиной, то ты думаешь, что жизнь с другим была бы сплошным праздником. Обманчивые иллюзии! В своей слабости всегда хочется обвинить другого.

Орви становилась все безжалостнее к себе.

«Ты получила по заслугам», — мысленно сказала она себе и ощутила удовлетворение, когда внутри что-то как будто шевельнулось. Но плакать от жалости к самой себе Орви не станет. Она холодно взглянула на Маркуса: страдает он на самом деле или воображает, что страдает?

Может быть, его слова об одиночестве фальшивы и его подхлестывает самая пошлая ревность? Ревность, которая является не чем иным, как изломанной тенью угасшей любви. Маркус, наверное, все время не терял ее из виду; нельзя сказать, что Орви в своей новой жизни перед чем-нибудь останавливалась. Обстоятельства и случаи подвертывались без конца, и Орви не противилась им. Подобную жизнь считают аморальной. Почему? Кто знает. С древнейших времен в человеческих взаимоотношениях предусмотрено два полюса: навязывание своей воли и подчинение. Этих столь непохожих близнецов можно называть как угодно — сила и бессилие, непоколебимая целеустремленность и покорное самопожертвование, начальник и подчиненный; эти явления можно объединить такими понятиями, как любовь или ревность, — по существу же ничто не изменится. За всеми этими чувствами скрывается одинаковая сущность.

Орви улыбнулась — вот она и дошла до самых мрачных выводов. Если рассуждать таким образом, то всех людей следовало бы рассадить по клеткам, пусть они воют там — в одиночестве, но зато каждый сам по себе и свободен.

Маркус все время молчал, словно он безропотно ждал улыбки на лице Орви. «Сегодня утром он зависит от меня, в моих руках власть, он должен подчиниться», — не без злорадства подумала Орви.

Власть властью, однако Орви не умела ею пользоваться. Конечно, она могла бы встать и уйти — но куда? Орви не знала, чем заполнить этот зияющий пустотой день. Пусть случай ведет! На сей раз случай предстал в виде Маркуса, явившегося в кафе вслед за Орви. Ну что ж, в конце концов, Маркус не дьявол, которому стоит только протянуть палец, и он отхватит всю руку.

Орви застегнула пальто. Плавные движения, на лице примирительная улыбка, в глазах безразличие.

Она не могла ничего поделать, ей было свойственно подчиняться.

— Гляди-ка, ты все еще в легком пальто, а ведь на улице совсем холодно.

— Как твои дела?

Орви не ответила ни Лулль, ни отцу. Она улыбнулась и повесила шляпу на вешалку.

Комната у них была так сильно натоплена, что в лицо пахнуло жаром. Завядшие в вазе гвоздики касались скатерти. У длинной стены стоял новый диван, перед ним два желтых кресла. Орви устроилась в одном из них и поджала под себя ноги. В доме Лулль приходилось снимать обувь в прихожей.

Маркус сел напротив Орви. Орви одернула платье.

Отец и Лулль держались так, словно их оторвали от какой-то срочной работы. Однако Орви не сомневалась, что Маркус известил их о приходе заранее.

Наконец присели и они.

— Ты так внезапно исчезла, что у нас не было даже твоего адреса, — сказал отец.

— Спросили бы у Маркуса.

— Могла бы и сама зайти, — добавила Лулль.

— Вот видишь, и зашла, — ответила Орви.

— И видишь, как хорошо, — обрадовался отец.

Слова отца послужили сигналом для Лулль. Она вскочила и принялась носить из кухни на стол блюда, чашки и тарелки с бутербродами. Наконец она поставила на стол початую бутылку. Отец Орви не увлекался спиртным, поэтому в их доме никто не спешил допивать остатки.

За первыми рюмками обсуждались темы, не сходившие в этом семействе с повестки дня в течение последних лет. Отец мечтал о привольной жизни пенсионера. Лулль смеялась над этим, не забывая подчеркнуть, что ей предстоит вкалывать еще много лет, прежде чем она дождется пенсии.

Лицо отца, красное от прожилок, становилось с каждым годом все более самодовольным. Он старательно выполнял обязанности механика, не ругался, как другие, с шоферами, которые, нервничая, подгоняли ремонт, — для Орви было не новостью, что перед ней сидит до конца честный и порядочный работяга. Затем отец заговорил о своей коллекции ключей — человек должен чем-то заполнять свободное время.

— Хобби, — заметил отец, — это такая работа, которая не зависит от плана, тебя никто не подгоняет.

Наконец отец добрался до всем известной истории военных лет. Лулль под каким-то предлогом выскользнула в кухню, Маркус и Орви еще раз выслушали, как отцу довелось конвоировать соседа, воевавшего на стороне противника и попавшего в плен.

— Каждый раз, — смеялся отец, — когда я встречаю его на улице, я говорю ему: «Послушай-ка, Эдуард, тебе не мешало бы поставить мне кружечку пива, ведь я мог бы прихлопнуть тебя, а вот не прихлопнул».

Маркус старательно приподнял уголки рта, его взгляд оставался пустым, а мысли витали где-то вдали. Появившаяся из кухни Лулль расхохоталась, схватила тарелку и снова исчезла.

— А Эдуард отвечает: дескать, черт с тобой, до гробовой доски придется тебя поить, ничего не попишешь. Эдуард божится, что за последние двадцать пять лет он уплатил по крайней мере за две бочки пива, которые прошли сквозь меня и утекли в море.

Отец поправил подтяжки — колыхавшийся от смеха живот сдвинул их с места.

Лулль заглянула в комнату, она знала, что настанет и ее черед. Маленькие милые слабости Лулль и отца раздражали сегодня Орви сильнее, чем обычно, кожа зудела от какого-то неудержимого нетерпения. Снова приходилось выслушивать рассказы Лулль о знаменитостях, с которыми она виделась, оформляя заказы в своем ателье. Лулль выуживала из закоулков своей великолепной памяти осевшие там впечатления и красочно описывала ту или иную личность. Она рьяно критиковала жен великих мира сего — у одной всегда был недовольный вид и одевалась она старомодно, другая слишком молода и заносчива, третья — почти старуха, а одевается ярко, как павлин, только и знает, что сорит деньгами.