Страница 18 из 26
Дотоле индийская религия всегда поддерживала и обосновывала структурное и военное насилие. Однако уже в VIII в. до н. э. саньясины (отрекшиеся) сурово и системно обличали агрессию, уходя от оседлого общества к независимому образу жизни. На Западе часто видят в таком отречении лишь отказ от жизненных благ. На самом деле на всем протяжении индийской истории аскетизм почти всегда имел политический аспект и сплошь и рядом вдохновлял критическую переоценку общества. Без сомнения, это случилось и в долине Ганга{241}. Арии всегда обладали «беспокойным сердцем» – таким, какое погнало Гильгамеша прочь от насиженных мест, – но саньясины покидали дом не для битв и грабежей. Они всячески избегали насилия, не имели собственности и жили подаянием{242}. Приблизительно к 500 г. до н. э. они добились глубоких духовных перемен и бросили прямой вызов ценностям аграрных царств{243}.
Отчасти это движение было связано с практикой брахмачарьи (святой жизни) учеников браминов. Они годами учились у гуру, изучали «Веды», смиренно просили подаяния и некоторое время жили одни в тропическом лесу. Вообще арийские юноши часто уходили в джунгли, чтобы повысить боевые навыки, научиться охотиться, добывать себе еду и выживать. Однако дхарма брамина исключает насилие, и брахмачарин не имел права охотиться, вредить животным и ездить в боевой колеснице{244}.
К тому же на тропу аскезы брамины обычно вступали взрослыми, оставив дни ученичества в далеком прошлом{245}. Это был сознательный выбор. Аскет отвергал ритуальные жертвоприношения, которые имели символический смысл для арийского политического сообщества, а также семейный очаг, средоточие оседлой жизни. По сути, он выходил за рамки системного насилия классовой системы и выпадал из экономических связей общества, становясь нищим (бхикшу){246}. Одни саньясины впоследствии возвращались домой, внося социальную и религиозную смуту в общины, а другие оставались в лесах, бросая вызов обществу извне. Они осуждали аристократическую заботу о статусе, чести и славе и жаждали оскорблений «как нектара»{247}. Для этого они сознательно провоцировали презрение к себе, ведя себя как сумасшедшие или животные{248}. Подобно многим индийским реформаторам, саньясины использовали древние мифы о битвах, чтобы заявить об ином виде благородства. Это напоминало героические дни в Пенджабе, когда люди доказывали свою доблесть и мужество, покоряя девственные джунгли. Многие относились к бхикшу как к новым первопроходцам{249}. Когда знаменитый проповедник приходил в город, послушать его стекались люди из всех слоев общества.
Быть может, самым важным военным ритуалом, переосмысленным аскетами, была йога, ставшая ключевым моментом их духовной жизни. Как мы уже знаем, первоначально слово «йога» обозначало привязывание тягловых животных к колеснице перед набегом. А сейчас так стала называться особая практика созерцания, которая обуздывала умственные силы йогина в «набеге» на такие бессознательные импульсы (вритти), как страсть и эгоизм, ненависть и жадность. Эти импульсы некогда подпитывали воинский этос и столь прочно укоренились в психике, что изжить их можно было лишь напряженным умственным усилием. Возможно, йога уходит корнями в местные индийские традиции, однако к VI в. до н. э. она стала занимать очень важное место и в арийской духовности. Йога была систематическим искоренением эгоизма. Она укрощала «Я», лишала смысла горделивую похвальбу воина («Я самый сильный!», «Я выше всех!»). В древности воины Пенджаба были подобны дэвам: вечно в пути, вечно в бою. А теперь человек, занимавшийся йогой, часами сидел на одном месте, сохраняя такую неестественную неподвижность, что походил больше на статую или растение, чем на человека. Если йогин был настойчив, он приближался к окончательному избавлению от уз эгоизма, и опыт его уже не никак не напоминал мировосприятие обычных людей.
Однако ученикам не сразу разрешали даже садиться в йогическую позу. Сначала нужно было пройти тяжелую этическую программу, соблюдая пять правил (йама){250}. Прежде всего ненасилие (ахимса). Запрещалось не только убивать какие-либо живые существа или вредить им, но даже грубо разговаривать и делать агрессивные жесты. Также запрещалось воровать и захватывать чужую собственность (как поступали, в частности, воины во время набегов). Следовало развить в себе безразличие к материальной собственности. Запрещалось лгать (правдивость всегда была важной частью арийского воинского этоса, но война есть война, и согласно мифам даже Индре приходилось лгать, однако йогин не имел права на подобные уловки, даже ради спасения собственной жизни). Йогину также следовало воздерживаться от секса, алкоголя и наркотических веществ, которые ослабляют умственную и физическую энергию, необходимую для духовной работы. И наконец, следовало вникать в учение (дхарму) гуру и культивировать в себе спокойствие, ведя себя учтиво и благожелательно со всеми людьми без исключения. Это была инициация в новый образ поведения, чуждый жадности, эгоизма и воинской агрессии. С опытом эти правила входили в привычку, становились «второй натурой». Согласно текстам, когда такое происходило, человек переживал «неописуемую радость»{251}.
Некоторые саньясины порвали с ведийской системой еще радикальнее, и брамины сочли их еретиками. Особенно большое влияние оказали две фигуры (что существенно, обе из племенных республик). Предназначенный для военной карьеры Вардхамана Натапута (ок. 599–527 гг. до н. э.) был сыном кшатрийского вождя из города Кундапура к северу от современной Патны. Лет в тридцать он полностью изменил образ жизни и ушел от мира, после долгого и трудного ученичества достиг просветления и стал джиной (победителем). Соответственно, его последователи именуются джайнами. Хотя он решительнее прочих отринул насилие, ему, как бывшему воину, было естественно формулировать свои идеи с помощью военных метафор. Ученики прозвали его Махавирой («великим героем») – словом, которое в «Ригведе» обозначало бесстрашного воина. Между тем он учил абсолютному ненасилию: следовало устранить всякий импульс к нанесению кому-либо вреда. Согласно учению Махавиры, к освобождению лежит лишь один путь: дружелюбие ко всем и каждому{252}. Здесь, как и в «Упанишадах», мы находим требование, знакомое нам по многим великим мировым традициям: нельзя ограничивать благожелательность людьми приятными или своего круга, следует активно сопереживать всем людям без исключения. Если последовательно практиковать это учение, любое насилие – словесное, военное, системное – станет невозможным.
Махавира учил сочувствию, которое не имеет границ, осознанию глубочайшего родства со всеми живыми существами. Каждое существо – даже растения, вода, огонь, воздух и скалы – обладает дживой, живой «душой», а потому заслуживает такого же уважения, какого мы хотим для себя{253}. Многие ученики Махавиры были кшатриями, искавшими альтернативы войне и расслоению общества на классы. А значит, им приходилось дистанцироваться от врага, подавлять естественное нежелание убивать себе подобных. Как и мудрецы «Упанишад», джайны учили всеобщему братству и необходимости избавиться от разделения людей на «мы» и «они». Такой подход делал невозможным битвы и структурное угнетение: ведь истинный «победитель» никому не вредит.