Московиада

Возвращаешься в зал. Драка уже закончилась, и побежденный разползся по бетонному полу, а какая-то безносая мадам, став на одно колено, вытирает его залитую пасть куском газеты. Еще несколько мерзавцев стоят над ними и советуют, как остановить это темно-красное извержение. Среди них и победитель, вероятно близкий товарищ, брат, сосед — словом, большой друг побитого.

Возвращаешься к окошечку и опять стучишь — немного тверже, настойчивей. Но оттуда по-прежнему ни звука, только знакомый уже дедок, хитро улыбаясь, подбрасывает очередную цитату: «Стучите в двери, и откроют вам. Ибо кто стучит, тому открывают».

И действительно старый прохвост прав, рядом есть еще двери, на которые ты просто не обращал внимания. Толкаешь их внутрь и попадаешь в подсобные помещения, заваленные пустыми коробками и почему-то картонками из-под яиц. Идешь на голоса и наконец находишь всех: и продавца рыбы, и голоногую кралю в халате, и еще двух-трех не замеченных раньше дуболомов из местного персонала. Сидят, курят, пьют пиво, к слову, из кружек, тут же для разнообразия и початая бутылка белой. Семья обедает у хаты[6].

— Я дико извиняюсь, — говоришь как можно учтивей, — можно ли от вас позвонить?

Они вылупляются на тебя довольно осоловело, но мирно, кто-то даже, кажется, кивает головой, и ты идешь к аппарату на соседнем столике. Они тем временем все вместе говорят о чем-то интимном, потому что блондинка несколько раз повторяет «ну дала я ему, и ули?», а ее партнеры не то чтобы как-то на это злятся, но и не хвалят, особенно помощник Вельзевула, который поучительным тоном заявляет:

— Ты, крыса, в следующий раз думай, кому даешь, а то зацепят нас…

— Что я, писюха малолетняя? — нервно затягивается дымом «крыса».

С той стороны телефонного провода долгие гудки, но после пятого из них слышишь бодрое Кириллово «алле».

— Кирилл, это я, Отто.

— О, как хорошо! — пообщавшись с диаспорой, Кирилл научился радоваться по любому поводу. — Когда будешь у меня?

— Я ему, между прочим, сказала: «Как хочешь, но в рот не возьму, понял?» — рассказывает своим друзьям «крыса», и тебе приходится переспрашивать Кирилла.

— Когда я буду у тебя? Понимаешь, дождь. У меня мокрая голова, я только что мылся. А на улице дождь, и ему нет конца. Он вытягивает из меня всю душу. К тому же отсюда невозможно выйти.

— Откуда? — не понимает Кирилл.

— Я потом Сашку привела, показываю: «Смотри, что скотина сделал — все трусики порвал, в чем я теперь буду?..»

— Откуда ты не можешь выйти? — доискивается правды Кирилл.

— Ну, собственно говоря, из общежития, — извлекаешь из себя ответ ты. — Такой дождь, невозможно выйти…

— Дернешь? — спрашивает тебя один из верзил, наливая полстаканчика белой.

— Спасибо, шеф.

— Что? — кричит в трубку Кирилл.

— Кароче, Настена, — инструктирует «крысу» продавец рыбы, — если опять этот мудак объявится, ты Васильку скажешь, ясно?

— Само собэйшн, — выдыхает дым Настена, — я ему сама хуй откушу…

— Кирилл, я тебе через полчаса перезвоню, хорошо?

— О’кей, здорово! Но не позже, пожалуйста. Есть куча дел.

— Договорились.

Кладешь трубку, в руку же берешь предложенный стаканчик.

— Спасибо, ребята. За ваше светлое будущее.

Они молчат и смотрят на тебя. И когда эта жидкость оказывается уже частично в твоем пищеводе, начинаешь понимать, что это совсем не водка, а едкая, беспощадная самогонка. Но уже поздно. Кое-как пошло. Со слезами.

— Слышь, друг, тебе подруга на вечер нужна? — спрашивает один из них.

Вытираешь рукавом усы и смотришь на острые зубки Настены.

— Спасибо, очень занят, ребята…

— А яйца возьмешь? — предлагает рыбник. — Сдаю большую партию. Оптом.

— Спасибо, спасибо, — повторяешь и идешь прочь.

Выходя из лабиринтов подсобных помещений спотыкаешься о те самые, накиданные везде, пустые коробки. В глазах запрыгало еще веселее.

Когда я пьяный, то, глядя на других, думаю, будто пьяны все они. Замечаю множество досадных неточностей и несуразностей в их движениях. Особенно в походке. Конечно, сейчас я недалек от истины. Тут все пьяные, не только я. Это случилось из-за дождя. Мы все очень несчастные. Несчастные, жалкие выродки с раскоординированными движениями.

Но это я во всем виноват. Я накликал этот дождь, совершив сегодня утром, в душевой, магическое действо с неведомой темнокожей жрицей. Так мне и надо. Я горжусь этим.

Подходишь к столику, где твои побратимы по перу обновили еще раз трехлитровую банку, опять наполнив ее.

— И поэтому я наполовину, — заканчивает Юлий Цезарь долгий и запутанный рассказ о своей национальной принадлежности.

Пора бы уже отсюда выгребать. Разговор с друзьями попал в коллаптическую безысходность. Никто толком не понимает, что хочет сказать, но каждый что-то говорит. Это скорей разговор четырех имбецилов, которым просто нравится произносить определенные слова — прекрасные, возвышенные, а также паскудные и низкие. Они радуются звукам. Слова не держатся вместе, каждое из них живет своей пьяной отдельной жизнью. Потому что каждый из вас — мастер художественного слова. Отдельного художественного слова.

И дождь, дождь, который не утихает, и рожи, рожи, их все больше, они размножаются делением и плавают вокруг вас, как рыбы, глубоководные плоские рыбы со дна самых черных океанов.

Но все ворота уже распахнуты, и вы стоите на сквозняке, на лютом азиатском ветрюгане, который сносит пену со столов и банок. Эта страна еще производит кое-что. Например, летящую пену с кислым тошнотным запахом.

Тебе плохо, фон Ф. Тебя знобит. И тошнит немного. Пора бы уже отсюда выгребаться. «Детский мир» ждет, Кирилл ждет, Украина ждет, измучившись без своей газеты в Москве, а ты тут треплешь глупым языком о святой обязанности каждому идти своим отдельным путем. Ибо что объединяет тебя с узбеком за стеной, кроме стены? С узбеком, который вечно готовит плов и потом заманивает на его жирный запах не одну голодную студентку. И запихивает ее пловом, набивает ее пловом, как пугало опилками, и она цепенеет, делается пугалом, и тогда он жарит ее, а у нее изо рта, и из ушей, и из носа сыплется плов. И что объединяет тебя с Худайдурдыевым, понурым и толстым, как евнух, в связи с чем кое-кто называет его «худой Дурдыев», с туркменом, который каждый вечер, ровно в девять, в спортивных штанах вырастает перед телевизором, потому что нет жизни ему без программы «Время»? И что объединяет тебя с Ежевикиным, входящим в чужие комнаты без стука, так как считает себя хозяином всех просторов — от Карпат до Тихого океана? И что объединяет тебя с Благолеповым, у которого тесть — генерал Кагэбэ, но, несмотря на это, Благолепов пишет духовные стихи про Сергия Радонежского, дышит по системе йогов и называет себя учеником Рериха, хоть на самом деле все уверены в том, что он стукач? И что объединяет тебя с Шурой Гороховым, который ищет универсальный знак бытия так, что забывает отдавать занятые деньги? И что объединяет тебя с Олегом Сексопатологом, который выучил французский язык только для того, чтобы читать «Войну и мир» в оригинале? И что объединяет тебя с Пашей Байстрюком? Что объединяет тебя с каждым из них и со всеми другими?

— Каждый из нас одинаково дышит, пьет, любит, воняет, — произносит нечто тайное Юра Голицын.

— Значит, мы созданы для того, чтобы быть вместе. Мир объединяется во имя общечеловеческих ценностей, — вторит ему Ройтман. — А мы?

— Тебе легко про это булькать, помня, что, на всякий случай, где-то там, на Ближнем Востоке, у тебя есть свое государство, свое отдельное государство…

— А государство — это монстр, это стихийное бедствие, — потрясает хемингуэевской бородой Цезарь.

— Почему вы, националисты, так стремитесь разбежаться? — спрашивает Голицын. — Почему вдруг всем так припекло расстаться? Ведь у нас много общих детей! Ведь это великое свидетельство братства, когда все вместе делят общую беду. Почему, националисты, скажите мне?

6

Опять пародийная цитата из того же хрестоматийного стихотворения Тараса Григорьевича Шевченко «Садок вишневий коло хати». В оригинале это звучит так: «Сімʼя вечеря коло хати» («Семья ужинает около хаты»). У А. семья, соответственно, обедает.