Московиада

Только сверху, с балконов, доносились все более пронзительные крики. Но в полутьме не было видно, что там происходит. Возможно, разоблачили провокатора и теперь бьют его по ребрам. Это не остановило тебя.

— Внимание! — еще раз начал ты, одновременно удивляясь, что человеческий голос может так дрожать. — Я хочу сказать, что у меня очень болит голова. Просто у меня был сегодня идиотский день… Нет, не то я хотел сказать…

Президиум слушал тебя. Вблизи они были не такими уж и похожими на тех персонажей, которых воплощали. Вырисовывалось что-то другое, более важное, никак не карикатурное. Глаза, возможно. А может, все это тебе привиделось, шуту с красной картошиной вместо носа.

— Я хочу сказать, — еще раз начал ты, — что мне еще никогда не приходилось никого убивать. Даже домашнюю скотину. Так уж вышло. Поэтому прошу простить, если что-нибудь сделаю не так. Но другого выхода у меня нет. Делаю это также во имя вашего народа, которому желаю только добра…

Кто-то сзади выразительно кашлянул, кажется «Сашко».

— Уважаю великую российскую литературу. Гуманистические традиции. Богоносительство, богостроительство, богоискательство. Богоопускательство. И, несмотря на это, сделаю то, что сделаю. То есть нет. Не именем ни одного из народов. Не во имя какого-нибудь одного народа. Своим собственным именем. Слишком уж голова болит, и нужно со всем этим завязывать. Еще раз — внимание! Я постараюсь побыстрей…

Речи, конечно, не вышло. Но выстрелы из твоего пистолета прозвучали ровно и уверенно. Ты решил прикончить их всех — методично и последовательно, пуля за пулей, выстрел за выстрелом, тело за телом — помня, что у тебя нет времени и права на промах тоже нет. Ты стрелял на редкость метко, а с балконов все летели ужасные проклятия и крики. Ты стрелял, как отличник боевой подготовки, прекрасный в своей беспощадности, а с балконов и лоджий, да и просто со стен, где замер великий имперский поход теней, прыгали на перепуганные головы и шеи партера здоровенные стратегические крысы, отвратительные и жадные, выпущенные по твоему же приказу. Ты уложил весь президиум, хотя крови не было ни капли — только прелые опилки сыпались из этих простреленных деревянных грудей и черепов и беззвучно хлопали механические глаза. И они падали друг на друга согласно последовательности твоих выстрелов — манекены, как оказалось. И только тогда ты понял, что так ужаснуло тебя в них, когда ты подошел поближе.

А испугало меня то, что они были символы.

Они лежали вокруг стола президиума — все как один, включая расползшуюся Екатерину, и только памятник Минину-и-Пожарскому оставался на месте. Из кое-кого еще сыпались на пол опилки, из кое-кого вылезали пружины и всякая искусственная требуха. Все это выглядело довольно гадко.

Ты оглянулся. Крысы хозяйничали в конференц-зале, мгновенно раздирая в клочки тех, кого им удавалось настичь. Около дверей собрался десяток масок, они мешали друг другу, толкались локтями и фаллосами, продирались когтями, топтали копытами, лезли к выходу, хотя выхода никакого не было и двери оказались просто нарисованными. Ты обратил внимание, как одна из самых больших крыс, царь крыс, иерарх, размером с эдакого большого кобеля, драла какого-то неудачника в черном чулке. Был ли то недавний докладчик, ты рассмотреть не смог. Потому что вместо рта у него была уже одна только черная яма, из которой фонтанировала на ступени тяжелая и густая жидкость.

«Сашко» невозмутимо сидел посреди зала. Что-то реяло над ним — какой-то легкий ореол или кто его знает что. Внимательно смотрел на тебя взглядом майора, разжалованного в капитаны. А может, взглядом неземной любви. Кто он такой? Ангел-хранитель, суровый и требовательный, немного пьяный? Не влажные ли от пота, жесткие и больные крылья прячет он под гражданской одеждой? Не посланец ли он Бога — Того Самого, о котором ты иногда плохо думал, но в которого никогда не переставал верить? Самое время о Нем вспомнить, самое время.

Тебе осталось сбросить маску клоуна. И потом влепить себе в правый висок. Дай Бог, из тебя не посыпятся опилки. Ведь ты настоящий. Ведь ты не манекен, Отто. Ведь другого выхода отсюда нет.

Разоруженный ангел с пустой кобурой на боку уже воспарил над тобой. Прощайте же все, кто ждал меня! В сущности, я написал несколько неплохих стихов. И вообще был не таким уж плохим парнем.

Пуля вошла в висок. Только потом ты услышал звук выстрела.

Площадь Киевского вокзала, Ваша Королевская Милость, была затоплена. Вседенный дождь, который и сейчас не утихал ни на минуту, превратился в великое низвержение вод. Вовсю забитые песком, пеплом, розами, бумагой, голубиными перьями, масками, мертвыми крысами и другим непотребством канализационные стоки не принимали уже ничего. Всемирный потоп становился все более очевидным. Москва прекращала свое существование.

Вырвавшись из метро, я оказался почти по пояс в черных дождевых водах. Держась на поверхности только благодаря воле и своей сумке, я кое-как догреб до перронов. Потому что я помню о существовании сорок первого поезда. Он уходит из Москвы около двенадцати ночи.

Без нескольких минут двенадцать. Он выходит из Москвы, чтобы прибыть в Киев.

Все, что я мог предложить проводнику, — это влажного отяжелевшего сома, который неизвестно откуда взялся у меня в сумке и неизвестно что там делал. Кажется, мне подарили его на каком-то представительном собрании. Таким образом я получил свою законную третью полку (но Вы все равно не знаете, что это такое, Ваше Величество) в общем вагоне (такими передвигаются в поисках смысла жизни три четверти Вашего обездоленного народа), расстелил на указанной третьей полке свой плащ и последними усилиями пропихнул бедное онемевшее тело свое в узкую щель между потолком вагона и полкой. Тут я пролежу, наверно, до самого Киева, прячась от ревизоров, контрабандистов и пограничников. Тут я наконец уснул. Это случилось, как только тронулся поезд. И это длится до сих пор. Ибо я очень болен, Ваше Сияние. У меня ужасная горячка, от которой губы покрываются на утро лишаями. У меня распухшее колено, где-то танцевал и поскользнулся. У меня множество алкоголя в крови. К тому же у меня пуля в черепе. Не более часа назад я, кажется, покончил с собой, пустив себе пулю в голову из пистолета какой-то советской системы, должно быть Макарова. И теперь этот странный, затхлый, полный размякших тел человеческих поезд несет меня прочь от Москвы. Ведь нельзя долго засиживаться в том месте, где ты покончил с собой. Нужно обязательно куда-то перемещаться.

И я перемещаюсь домой, Ваше Достоинство. Существует такая страна, где живут Ваши подданные. Понимаю, Вам, рожденному где-то в тропической Африке на вилле «Украина», привыкшему к Испаниям и Швейцариям, трудно себе представить что-то подобное. Однако это правда, Ваша Милость, — такая страна существует. Она не придумана для Вас вашими советниками, астрологами и капелланами. Ведь самое прихотливое, самое сумасшедшее (человеческое!) воображение должно отступить перед настоящестью этой страны. Она до боли настоящая. И ничем не защищена от Востока, даже горами.

Если бы в свое время Кто-то, Кто Раздает Географию, посоветовался со мной, то сейчас все выглядело бы иначе. Но Он разместил нашу страну именно там, где Ему захотелось. Спасибо и на том. И что сделал нас мягкими и вяловатыми, терпеливыми, ленивыми, добрыми, что сделал нас равнодушными, завистливыми, доверчивыми, сделал хитрыми, трусливыми, сварливыми, сделал небрежными, покорными, певучими — спасибо Ему, могло быть и хуже. Девушек дал нам красивых. И некрасивых тоже дал. Поэтов непонятных, а священников косноязычных. Короля дал нам далекого.

Иногда нам снится Европа. Мы приходим ночью на берег Дуная. Что-то такое припоминается: теплые моря, мраморные стены, горячие камни, ветви южных растений, одинокие башни. Но долго это не держится.

Вот такой он в большинстве своем есть, Ваш народ. Другого, Ваша Милость, не имеем — ни Вы, ни я. Когда-нибудь он и Вас, и меня полюбит. А пока что ездит в жестких московских вагонах — темный, серый, медлительный. И что с ним будет дальше — не знаю. Но очень хотел бы знать.