Московиада

Наконец с мышцами покончено. Теперь надо собрать необходимые для душевой манатки и триумфально съехать лифтом в подземелье общежития, где бригада посиневших от бухла уборщиков (Саша, Сережа и Арутюн) имеет свою безотказную «каптерку» не столько для труда, сколько для отдыха. Но при чем тут они?

В коридоре издалека машешь рукой кому-то неизвестному (то есть известному, но не идентифицированному, поскольку он в самом конце противоположного крыла, метров за двести от тебя), неизвестный отвечает тебе таким же взмахом, едва ли тоже узнавая, настроение улучшается. Лифта ждать не так уж и долго — минут пять самое большее. Едучи вниз, рассматриваешь на стенах и полу всякие надписи, рисунки, царапины — старые и недавние, совсем новые, кровь спорторга Яши, отпижженного вчера чеченами за то, что у него «жопа балыной» или за что-нибудь в этом роде.

Лифты — это особый повод для населения общежития повыделываться и провернуть какую-нибудь оригинальную штуку. О том, что чечены любят уничтожать в нем своих врагов, известно всем, с районной ментурой включительно. О том, что трое рецидивистов, из которых один — студент поэтического семинара, а второй — духовной семинарии, выебали в нем способную начинающую драматургиню из Новокузнецка, известно тоже всем, за исключением районной ментуры. Но о том, что учинил якутский писатель Вася Мочалкин, знают только посвященные. Так вот, Вася Мочалкин, основоположник якутской советской литературы, студент четвертого курса и почетный оленевод, как-то набрался бухлом по самую завязку и на первом этаже вошел в лифт. Нажав кнопку с номером нужного этажа (а Васе Мочалкину было, собственно говоря, по барабану, на каком этаже выходить, ведь всюду его принимали как брата и любили), он — цветисто выражаясь — вознесся вверх. Однако под действием неминуемых при этом кинетических перемен не то чтобы не удержался на ногах, а даже скорее наоборот — свалился, или, как сказал бы поэт Ежевикин, наебнулся. Случилось это в девять вечера, а в девятом часу утра Вася все еще находился в том же лифте, поскольку, наебнувшись в девять вечера, тогда же счастливо заснул и так проездил вверх-вниз всю ночь. В полпервого ночи, правда, ненамного более трезвый, чем Вася, белорусский новеллист Ермолайчик сделал было попытку вытащить друга из лифта и уложить где-нибудь по-христиански, но попытка окончилась тем, что Вася блеванул на Ермолайчиков воротник, и тот, махнув рукой на всякие моральные угрызения, поплелся ночевать к Алке с отрезанной правой грудью. И только утром, где-то так в полдесятого, Васю Мочалкина удалось наконец растолкать. Это случилось на первом этаже, где и начинался вчера сказочный маршрут по вертикали. Придя в чувство после тяжелого оленеводческого сна, Вася таки выполз из лифта и поковылял встречать утро нового дня в пивбар на Фонвизина.

Вот и ты, Отто фон Ф., уже на первом этаже. Теперь из лифта налево и по лестнице вниз, небось хватит еще для тебя горячей воды в заплёванных и облупленных душевых.

В раздевалке, как всегда, темно, и пока нашариваешь около дверей замаскированный паутиной выключатель, видишь или скорее даже чувствуешь, как заворошилась кипа старого шмотья в углу «предбанника». Кипа шевелится все нервнее, энергичнее, будто с десяток метрополитеновских крыс, о которых в последнее время столько пишут в прессе, нашли там себе приют. Но растрепанная бородатая рожа, которая появилась над лохмотьями одновременно со вспышкой электрического света, развеивает все твои биологические страхи и сомнения: Иван Новаковский, по прозвищу Новокаин, согласно другой версии Ваня Каин, гонимый и опущенный (вследствие перемен) литератор, издатель и культуролог, бомж, последних лет пятнадцать старается нелегально спать в общежитии, с каковой целью даже заключил церковный брак в Марьиной роще с прописанной в общежитии эпилептичкой Василисой (четвертый курс, семинар юродивых), но этот брак имеет достаточно выразительные признаки фиктивности, поскольку Новокаин по большей части устраивает себе ночевку в душевой или сушилке. Говорят, что Василиса била его по голове настольной лампой. Другие говорят, что не настольной, а паяльной и не по голове, а засовывала в задний проход. Как бы там ни было, по улицам он передвигается затраханной постапоплексической походкой. Зато, как правило, разговорчивый, цитирует самого себя строфами и вынашивает все новые и новые издательские проекты.

— Слышь, купи сборничек, — вытаскивает он из-под кипы тряпья руку старого онаниста, в которой держит экземпляр серой ксерокопии. — Великолепные стихи, Николай Палкин, рупь стоят, из них девяносто копеек автору.

Рассматриваешь замасленную мягкую обложку: Серия «Русская идея». Основана в 19… г. НИКОЛАЙ ПАЛКИН. Расплела косу береза. Новые стихи. Издательство «Третий Рим». На обложке изображена береза, перечеркнутая звезда Давида и живой двуглавый орел, который, кажется, вот-вот взмоет и полетит, шугая окружающую небесную фауну, с ангелами включительно, неестественностью своего имиджа. И пока Ваня безостановочно о чем-то глаголет, то есть цитирует и шутит, успеваешь прочитать первую строфу:

С чувством нарастающего кайфа переходишь к следующей:

Но слово «хуй» почему-то от руки зачеркнуто, и над ним написано слово «меч», потом и оно зачеркнуто, и над ним написано «танк». Молча возвращаешь стихи Новокаину. Идешь мыться, осторожно переступая грязные остывшие лужи на щербатом полу душевой. Новокаин снова с головой залазит под лохмотья и продолжает там спать или дрочить, например.

Какое же это вознаграждение, что хоть тут, в грязном подземелье, загаженном плевками, обмылками, клоками волос, существует горячая вода, какой это драйв, практически непостижимый для понимания многих сельских и пролетарских писателей — мыться с мылом, чистить зубы! Как хочется тут быть вечно! Забыть обо всем, закрыть глаза и отдаваться воде, как любовнице. Большинство стихов ты создаешь именно в горячей воде. Потому что в горячей воде ты способен быть великим, добрым, гениальным и самим собой одновременно. И пошли они все.

За стеной — в женской душевой — сплошные хохот и смех. Впечатление такое, что их там тысяч сорок. Почему они всегда так галдят, когда моются, сукины лесбиянки? Ни слова не разберешь в этом полуптичьем повизгиванье — так, будто девушки во время купания обретают какой-то другой язык, только им известный. Тайный язык древних времен матриархата. Исполненный пренебрежительного высокомерия к низменному мужскому отродью с его козлиными потребностями и пристрастиями. Поэтому они так не любят, когда кто-то из этого рабского племени пытается подсмотреть или — хуже того — тайно пробраться к ним во время сакрального омовения. Такие вещи караются слишком сурово, как карается в оккультизме коварно украденное тайное знание. Суздальский поэт Костя Сероштанов, твой однокурсник, даже стих написал о том, как разозленные девки облили его отроческий писюн кипятком за то, что он подглядывал, как они шебуршат в сельской бане. Неплохой вышел стих, лучший во всей подборке. Стих-воспоминание, возвращение утраченного времени. Очень уж больно было ему, Косте Сероштанову. Но вот голоса за стеной постепенно умолкают, и вместе с ними прекращается шум воды. Наверное, ритуал закончен, и пора менять язык. Но все-таки кто-то там остается, потому что слышишь, как бежит вода по крайней мере из одного крана.

Потом начинается пение. Одинокий женский голос, и больше ничего. Какая-то прекрасная песня, не из тех, что, бывает, напевают девочки в наплыве молодых предчувствий и весенних мечтаний. Нет, это что-то другое. Это даже не песня, а какое-то исступленное роскошествование голоса, этого самого совершенного из музыкальных инструментов (хорошо сказано, фон Ф., но это Лорка). Погружаешься от всего этого — горячей воды, музыки и собственного величия — в неестественное оцепенение, голос из-за стены мучит тебя светлой мукой, как филиппинский массаж — каждую, самую маленькую клеточку, — собственно, давно бы уже пора выходить, но ты не можешь, не можешь! И что там за сирена такая! Залепить уши мылом, что ли? Но чем дальше, тем сильнее чувствуешь, что ты пойман. Голос не оставляет тебя, не дает покоя, ранит и манит. Наконец понимаешь: другого выхода у тебя уже нет. Через гору лохмотьев, под которой прячется растерзанный жизненной «непрухой» Ваня Каин, выскальзываешь в раздевалку, вода стекает по тебе, а сердце изо всех сил старается выскочить откуда-то изо рта. Заворачиваешься большим мохнатым, привезенным из дому, экваториальным полотенцем. О ламбада, мадонна, кетцалькоатль, попокатепетль! Кому-нибудь другому не поверил бы…