Актеон

- Приличие не дозволяет, ваше превосходительство, - отвечал старичок с благоговейно потупленными глазами и низко кланяясь.

Носились также слухи, что у Прокофья Евдокимыча зарыты были в землю двести тысяч ассигнациями прежней формы, и когда он решился вырыть их, для перемены в казначействе на новые, - они от прикосновения его обратились в пыль…

- А что, каков у меня, смею спросить, садик, Прокофий Евдокимыч? - воскликнул вдруг Андрей Петрович. - А? что скажете, милостивый государь?

- Кому же и иметь все, как не вам, Андрей Петрович? - почтительно заметил старичок, отделяя свой подбородок от набалдашника трости, - вас бог благословил всем…

- Такого сада нет в целой губернии, - пропищал господин, сидевший по левую руку от хозяина дома, - у вас в оранжерее персики совершенно необыкновенного вкуса-с.

Андрей Петрович захохотал.

- Вот врет-то чепуху, - закричал он. - Ну какого же вкуса? Персики как персики.

- Нет, право, этак, не то слаще, не то…

- Не то горче? Ах ты, шут гороховый!..

Тот, к кому относились эти слова, был помещик семи душ, Илья Иваныч Сурков, отец многочисленного семейства, пользовавшийся некоторое время милостями Андрея

Петровича.

Андрей Петрович назначил бедняку от себя небольшое содержание. Вследствие этого, как благодетель, он начал обращаться с облагодетельствованным без всякой церемонии и скоро обратил его в своего домашнего шута.

- Да, - продолжал Андрей Петрович, смотря на бедного помещика, - шут ты гороховый, что ты ни скажешь, так вот как обухом, братец, по лбу… Да что наши гости не собираются… Кажется бы, черт возьми, пора… Петербургский соседушка-то мой не думает ли приехать по-своему, по-столичному… Кажется, я ему строго наказывал, чтоб он с раннего утра явился ко мне.

- А кто это, смею спросить, петербургский? - спросил старичок.

- Петр Александрыч Разнатовский, новоприезжий, долговский помещик.

- Да, да, да! так это о них вы изволите говорить? А какого они чина?

- Чина-то, кажется, ой не важного, а лихой малый; есть в нем немножко столичной дури, да это пройдет со временем…

- Что они, смею спросить, женатые или холостые?

- Женат, женат, да еще, говорят, на генеральской дочке.

При слове "генеральская" старичок повернулся на своем стуле.

- Вот что-с, - сказал он, подумав несколько. - Генеральская дочка… Имение богатейшее… Чего же еще в этой жизни? Слава богу, слава богу… И дяденька ихний прекрасный человек был… Сколько он изволил тратить на одни обеды… Впрочем, коли есть из чего, почему же и не тратить?

- Ну, любезный Прокофий Евдокимыч, ведь и вас не обидел господь состояньем-то,

- а ведь уж не поистратится, знаю… Ведь у вас денег-то, я чай, только куры не клюют.

Андрей Петрович засмеялся.

На лице старика обнаружилось судорожное движение.

- Куры не клюют! - повторил он, тяжко вздыхая. - Эх, почтенный Андрей

Петрович! чужая душа и чужой карман потемки.

Он отер губы пестрым бумажным платком и, после нескольких минут молчания, произнес:

- С собой в могилу ничего не возьмешь! ничего!

- Кажется, что так, - возразил Андрей Петрович. - Ох, Прокофий Евдокимыч, много, батюшка, за вами грешков водится. Я правду люблю говорить в глаза, вы это знаете… "Помни час смертный" - сказано в писании; пора покаяться; там ведь нас всех на чистую выведут, ей-богу, так. Перед богом запираться не будешь…

Старичок закашлялся.

- Все мы грешны… - отвечал он. - Ох, грешны! Я другое воскресенье сряду у обедни не был… Захирел, совсем захирел…

Андрей Петрович приготовлялся сделать еще какое-то возражение Прокофию

Евдокимычу; он уже разинул рот, но вдруг в комнате, соседней с галереею, раздался страшный крик.

- Где? что?.. вишь какой? На галерее?.. а? Хорош хозяин! Погоди, вот я его! Кто с ним? Прасковья Павловна здесь? Что? Да говори громче?.. а? нету?

- Фекла Ниловна! матушка, Фекла Ниловна!.. - воскликнул Андрей Петрович, бросившись навстречу к новоприезжей барыне.

- Хорош, хорош, сударь, нечего сказать!.. Этак-то гостей принимаешь?.. Забился сам бог знает куда?.. Что… Не оправдывайся, кругом виноват.

- Да как же вы это так подъехали, матушка, что мы не слыхали?.. Эй, Антипка!

Васька!.. Дармоеды проклятые! никто мне и сказать не пришел!

Андрей Петрович обратился к помещику семи душ.

- Ну, и ты хорош, Илья Иваныч! Просил тебя, братец, дать знать, кто приедет, а ты тут разиня рот слушаешь наши разговоры с Прокофьем Евдокимычем… Это, братец, совсем не твое дело… Виноват, матушка Фекла Ниловна… Ручку: не сердитесь! впредь этого не случится… Оплошал, что делать!

- Что? винишься? То-то же! Прокофий Евдокимыч… здравствуйте! сколько лет, сколько зим не видались… Знать меня совсем не хочет, забыл совсем. Здравствуй, Илья

Иваныч! что детки? а? Сколько у тебя лет большенькому-то?.. а?

- Тринадцатый годок пошел-с; вот уж крестнице-то вашей пятый с Ильина дни пойдет.

- Что? Пятый?.. Наська! Наська! подай картонку-то!.. Слышишь?.. Извините, мой батюшка! Сейчас приду к вам, вот только чепец надену!.. Наська! Вели, Илья Иваныч, послать ко мне мою Наську… Ведь у тебя, Андрей Петрович, будет петербургская модница, так надо же немножко принарядиться; а то ведь еще, пожалуй, осмеет, чего доброго… Да что Прасковьи-то Павловны до сих пор нет?.. Наська! Наська! Где ты, бестия, была?.. Знаешь, что барыне надо одеваться!..

Фекла Ниловна отправилась с своей горничной в гостиную и минут через десять явилась во всей красе, в чепце с крылышками и с бантиками. Фекла Ниловна была женщина лет под пятьдесят, плотная, с приемами мужественными, повелительными, с голосом пронзительным. Она обладала большими хозяйственными дарованиями и страдала золотухой, отчего была несколько глуховата на правое ухо.

- Что, Андрей Петрович, много ли нынешний год яблонь купил? - сказала она, садясь в кресло, поставленное ей Ильей Иванычем. - А? сколько?..

- Да штук до пятидесяти, матушка; теперь у меня фруктовый-то садик будет - я вам скажу!..

- Что, почем? Белый налив? Садовник-то у тебя перестал пить?.. а? Сердита, батюшка, на твоего брата; ужасно сердита… Перекупил у меня лес… Я торговала у Ивана

Астафьича; бревна толстые, задаром почти отдавали, хотела баню у себя новую выстроить, а он и под сунься тут - хоть бы предуведомил… О, плут какой!.. Что?.. Плут! так на даровщинку и лезет. И на что ему лес? чего ему строить? Завидливые глаза: только бы дешевенькое другому не досталось…

- А, да что об нем говорить! - с досадой заметил Андрей Петрович, - он надоел мне, чтоб ему…

- Надоел? что? А знаешь ли, батюшка, что он на прошедшей неделе, кажется, в четверток, - да, так и есть, в четверток, - в твои Холмищи заезжал и старосту вызывал, долго говорил с ним… Уж я это наверно знаю.

- Как?..

Андрей Петрович вскочил со стула, глаза его налились кровью, и он топнул ногой.

- Что такое? С моим старостой говорил? Полноте, матушка Фекла Ниловна, этого быть не может!..

- Что ж я, лгунья какая, что ли? У меня, кажется, язык-то все один: что в будни, что в праздник, лгать не привыкла. Быть не может! С детства не лгала, батюшка; извини, и сплеток смерть не люблю, а ссорить вас еще пуще мне нет никакой прибыли: я христианка… Даром что братец твой плут, а мне обоих вас жалко… Из одной утробы вышли, а живете хуже, чем кошка с собакой… А? не правда ли? Я бы рада была помирить вас.

Андрей Петрович стал перед Феклой Ниловной, заложив руки назад и нахмурив брови.

- Помирить? - закричал он. - Чтоб я с ним помирился? Я - с этим Иудой

Искариотским?.. В своем ли вы уме, матушка Фекла Ниловна?

- Что? В своем ли уме? Я? Спасибо тебе, батюшка, сумасшедшую из меня хочешь сделать?.. а? С вами не сговоришь! Как хотите, так и живите… Лучше скажи-ка мне о петербургской-то, о жене соседа-то своего. Какова?.. а? Нос-то, я чай, подымает? важничает?.. а? Белокурая или черноволосая? Что? одета как-нибудь особенно?.. а?