Актеон

Андрей Петрович бухнулся в коляску… Коляска двинулась.

- До свиданья!. - закричал Петр Александрыч.

- Прощайте, любезнейший!

"Славный малый этот толстяк, - подумал Петр Александрыч, вернувшись в комнаты, - и какое ему счастье в карты везет, если б этак по большой играть!.. Ну а все- таки деревенщина".

В то время как Петр Александрыч, Прасковья Павловна и гости занимались вистом, Ольга Михайловна сидела у окна в своей комнате, выходившей в сад. Вечер был прекрасный; потухавший закат обливал розовым светом ее комнату. Душа ее была полна звуков. Они пробуждали в ней святые воспоминания, и перед нею являлся знакомый образ в заманчивой отдаленности. Она подошла к роялю и, послушная вдохновенной настроенности своего духа, запела серенаду Шуберта*: * Leise flihen mene Lieder и пр.

Песнь моя летит с мольбою -

Тихо в час ночной…

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой!

При луне шумят уныло

Листья в поздний час -

И никто, о друг мой милый,

Не увидит нас.

Слышишь? - В роще зазвучали

Песни соловья;

Звуки их полны печали,

Молят за меня.

В них понятно все томленье,

Вся тоска любви,

И наводят умиленье

На душу они.

Дай же доступ их признанью

Ты в душе своей -

И на тайное свиданье

Приходи скорей…

Вдруг она вздрогнула, голос ее прервался, дверь со скрипом повернулась на заржавленных петлях и… дочь бедных, но благородных родителей, в сырцовых буклях, вошла в комнату.

- Ах, как вы мило поете! прелесть! - сказала она. - Какой бесподобный романс! Он, верно, в моде… Какая у вас прелестная метода в пении!

- Вы находите? - сказала Ольга Михайловна.

- Я хоть и не музыкантша, а когда вы поете, нельзя не чувствовать; но простите меня, я помешала вам. Мне, право, так совестно… - Дочь бедных, но благородных родителей, расправив свое платье, расположилась на стуле.

- Я совсем не вовремя вошла к вам, - продолжала она. - Там внизу такая скука, и, признаюсь вам, я ужасно не люблю этого Семена Никифорыча; он без всякого образования, - а ваше общество мне так приятно. Вы такая образованная.

И, без умолку разговаривая, она более часу просидела у Ольги Михайловны. Ольга

Михайловна вовсе не была намерена поддерживать разговор и почти все молчала или отвечала по необходимости на вопросы очень коротко и неудовлетворительно. Наконец, почувствовав неловкость своего положения, дочь бедных, но благородных родителей отправилась к Прасковье Павловне.

Она со слезами на глазах объяснила своей покровительнице, что, исполняя ее волю, она употребляла все старания, чтоб сблизиться с, Ольгой Михайловной, но что Ольга

Михайловна будто бы обращается с ней постоянно сухо и холодно, смеется над провинциею, называет Семена Никифорыча необразованным и проч. В заключение своей жалобы она принялась целовать руки своей благодетельницы.

Прасковья Павловна, наделенная от природы чувствительным сердцем, не могла никогда видеть равнодушно слезы, по ее собственному признанию.

- Бедная моя Анеточка! - сказала она, целуя дочь бедных, но благородных родителей, - полно, милая… Как тебе не стыдно огорчаться такими пустяками; что тебе на нее смотреть!.. Ну, бог с ней, коли она важничает! Оставь ее в покое. Уж я давно замечаю, что ее как ни ласкаешь, а она все в лес смотрит… И про Семена Никифорыча сказала, что он необразованный?

Прасковья Павловна в волнении начала прохаживаться по комнате и заговорила прерывающимся от досады голосом:

- Видите, образованная какая!.. А и с гостями заняться не умеет… Слова не может сказать… Экое прекрасное образование! Да и отец-то ее, говорят, не генерал, а полковник… Ну, обманулась я в ней, нечего сказать, обманулась!.. И заметила ли ты, дружочек, как она холодна с мужем? Я не видала ни разу, чтоб она его приласкала и поцеловала… Нищую взял - а она этак важничает! Она и волоска-то Петенькиного не стоит… и он, кажется, уж понимает ее… я это заметила по многому…

Прасковья Павловна проницательно улыбнулась.

На следующее утро, за чаем, она встретила свою невестку с холодною вежливостью, отпустила несколько колкостей насчет воспитания столичных девиц и очень тонко заметила, что ничего нет хуже, когда молодые богатые люди женятся на бедных.

Ольга Михайловна была отчасти рада внезапной перемене в обращении с нею, потому что она не могла отвечать на беспрестанную ласку - ласкою, на беспрестанную любезность - любезностью. Она большую часть дня проводила одна - или в саду с книгою, или в своей комнате за роялем, или у кровати своего малютки, вместе с старухою нянею, которая почти не выходила из детской. Ильинишна вязала чулок, посматривая в очки на столичную нянюшку, качала головой и ворчала:

- Ох-ох-ох! то-то вы, модницы, и за ребенком хорошенько присмотреть не умеете…

За вами надо глаза да и глаза… Оту грех, вот и петлю спустила!

- Позвольте, я подниму, Настасья Ильинишна, - восклицала столичная нянюшка.

- Подними, подними, родная; у тебя глаза-то молодые… Ольга Михайловна всегда с особенным удовольствием смотрела на старуху няню, когда она ласкала ее сына.

- Ты его очень любишь? - однажды спросила у нее Ольга Михайловна.

- Ах ты, проказница-барыня! - отвечала, смеясь, Ильинишна, - да как же мне не любить его, моего крошечку? Разве он мне чужой?..

При этом ответе Ольга Михайловна вздрогнула. Она ухаживала за своим дитятею со всею заботливостью матери; по целым часам проводила у его кровати: но и здесь не оставляло ее то грустное чувство, которое выражалось в каждом ее движении… Она иногда взглядывала на спящего малютку и вдруг, как будто пораженная какою-то мыслию, вся изменялась в лице.

Петр Александрыч виделся с женою только во время завтрака, обеда, чаю и ужина… Остальное время он стрелял на гумне воробьев вместе с Семенем Никифорычем, ездил верхом по окрестностям, от нечего делать расхаживал на псовом дворе, изредка появлялся в прачечной и непременно раза три в день посещал конюшню.

- Красавец-то наш во все сам вникать изволит, - говорила няня. - Ну, барское ли это дело? Слава богу, кажется, есть кому служить… Да и то сказать (няня вздыхала), нынче дворня-то, без старого барина, уж совсем перебаловалась…

ГЛАВА IV

В пятницу, с раннего утра, к Андрею Петровичу начинали съезжаться гости.

Солнце сияло во всем блеске. Андрей Петрович сидел на галерее, выходившей в сад, и с спокойным веселием смотрел на своих слуг, посыпавших песком дорожки сада. Возле него по правую сторону сидел лысый старичок небольшого роста, опершись подбородком на серебряный набалдашник старинной трости. Он смотрел исподлобья, кашлял и всякий раз, когда с ним заговаривал Андрей Петрович, отвечал ему с величайшим подобострастием. На старичке был истертый фрак покроя семидесятых годов, застегивавшийся спереди двумя пуговицами величиною со старинный пятак, а на фраке длинная владимирская лента с дворянскою медалью; сухощавые ножки его, в черных атласных панталонах с стразовыми пряжками у колен, воткнуты были в широкие гусарские сапоги грубой работы. Этот старичок холостяк, один из самых богатейших помещиков***ской губернии, неистощимый предмет губернских анекдотов, - был необходимое лицо на всех помещичьих праздниках. Ему все оказывали по-своему особенное внимание, не исключая и самого губернатора, и все, начиная с губернатора, исподтишка подсмеивались над ним. Но такое внимание к нему целой губернии не возбуждало ни малейшей гордости в богатом старичке. Однажды он давал обед губернатору и, несмотря на убедительнейшие просьбы его превосходительства, ни за что не решился сесть в его присутствии и кушал в этот день за другим столом стоя…

- Однако отчего же вы не хотите сесть с нами, любезнейший мой Прокофий

Евдокимыч? - сказал ему губернатор, улыбаясь и посматривая на гостей, которые также решились улыбнуться, поощряемые его превосходительством.