Чефуры вон!

— Пи́-и-и-чкэ-э![66]

— Это твоей мамы сумочка или твоя?

— Как тебя зовут? Санэла, точно?

— Санэла-а-а! Санэла-а-а-а!

Этот дебил Деян подошел к ней — и за волосы ее хвать!

— Ты их красишь? Краской «Лореаль» или той, что в киоске «Фрукты-овощи» продают?

Девчонка побежала к шоферу, тот автобус остановил, и она быстро слиняла.

— Эй, Мишко! Вези. Не останавливайся, когда ей выйти захочется, мать твою. Ты что, пидор, мать твою? Зачем ты ее выпустил!

Я хотел стырить табличку с заднего стекла — на ней «20» написано, — но стоять уже не мог и плюхнулся на заднее сиденье. А друганы мои давай долбить как чокнутые по стеклам, так что весь автобус затрясло. Ну, водила тормознул, дверь открыл.

— Выходите, пажалста.

Еще один чефур! Ёпть! Этих нельзя не заметить, ну хоть ты тресни. У меня аж в глазах потемнело, думал, вот-вот отрублюсь.

— Это ты давай, пажалста, лучше дальше вези, пока мы тебе весь автобус не расхреначили.

— Давай, давай, а то ща быстро в нокаут отправим! Мать твою!

Мы там чего-то орали, по стеклам лупили… Ацо хрень красную отодрал, чтоб стекло разбить, потом по сиденьям этой фигней мутузить начал, одно на фиг раздолбал. Чувак этот, водила, автобус больше не тормозил, почесал куда-то. У меня башка так кружилась, что с сиденья сползти не мог, помню только, как Ади меня куда-то тащил и орал, а потом — откуда ни возьмись — парочка легавых нарисовалась, они меня из автобуса и выкинули, как мешок картошки.

Почему словенская полиция в жопе

По мне, так во всем мире нет дебилов хуже, чем словенские полицейские. Самые большие отморозки из всех. Не поверишь, какие это гады. Дегенераты, блин. Реальные. Это такие психи психованные, что в голове не укладывается. Черт знает что. В натуре, черт знает что. Поймают тебя почти дохлого, тебе бы только в больницу на промывание желудка, — ничего особенного ты не натворил, так, в автобусе слегка побузил… А они тебя потом отделают, как последние свиньи. По почкам, мать их. А хуже другое: они ведь прекрасно знают, что утром придется тебя отпустить и ничего всерьез тебе сделать не могут. Но их это не колышет. Они тебя всю ночь будут дубинкой по почечкам долбить… И знают, суки, отлично знают, с какого боку тебя бить, чтобы потом следов не осталось. А больно — озвереть можно. В жизни меня еще никто так не дубасил. Больно было так, что, думал, сдохну. Да еще эти их штучки дурацкие. Нет чтобы тебя просто, спокойно отделать — нет, им надо их долбаные шизоидные игры устраивать. Что это за уроды хреновы. Нарисуют дерево на стене и какие-то там яблоки на нем, а ты должен подскакивать и как бы их собирать, впечатываясь рожей в стену. А у стены стоит горилла с резиновой дубинкой и херачит тебя по ребрам всякий раз, когда ты не допрыгнул или на пол свалился. Мать их подлую. Даже когда тебя рвет, кретин дебильный от тебя не отстанет и продолжает по ногам пинать. Прям в лицо тебе орут, будто плюют в морду. И так хреново, а они еще в живот лупят, блюешь потом, как собака.

Они уйдут, а ты в комнате на полу валяешься — пару часов их нет. Лежишь там, как полный обдолбыш, и на душе так погано, что, кажется, хреновее и быть не может. Башка у тебя кружится, все болит, не то что встать — на стул не сядешь, а если садишься все-таки, потом еще хреновее и по-любому на пол завалишься. А эти козлы снова приходят, и чего-то там спрашивают, и опять бьют, и не знаю, чего еще. Они хотели, чтоб я им сказал, кто еще был со мной в автобусе, и тому подобную фигню. Полные шизоиды. Ублюдки. Больные люди, чтоб мне сдохнуть, точно больные, крепко больные на голову. Дауны отсталые, точно говорю.

Муторнее всего, что на тебя заводят дело, и попадись ты им еще, можешь считать, что крупно облажался, потому что ты уже есть в их картотеке и уже навсегда подозрительный тип и преступник или кто там еще. И тогда уж огребешь по полной. Им на всё насрать, они только и умеют, что калечить. По почкам, скоты двуличные. Чтобы синяков не осталось и предок твой потом не мог увидеть, как они тебя отделали не по-детски, и хрен им что предъявишь, хрен докажешь, что они тебя, несовершеннолетнего, избили, хоть права не имеют. До балды им, на что они имеют право, а на что не имеют. Мочи! Нет здесь никаких законов. Насрать. Они тебя поймали — и весь разговор. Ты попал по-крупному. И на бурек у тебя нет. Молчи и терпи. И долбись в стену, и собирай нарисованные яблоки, мамашу вашу психопатскую, пошли бы вы в пичку!

Только самая большая жопа в конце. Сперва тебе дают в руки полотенце, и ты должен начисто вытереть свою блевотину, а потом тебе приносят бумагу и ручку.

— Подписывай, что мы тебя не били, и вали. Отец тебя снаружи ждет.

Как это вы меня не били, мать вашу мордоворотскую. Но здесь бесполезняк рыпаться, так как по-любому ясно, что, пока не подпишешь, тебя никуда не отпустят или вообще прикончат, как обезьяну в клетке.

— Ничего я не подпишу. Я не умею писать.

— Ты никак смелый у нас?

Теперь полетели удары дубинкой. Ублюдок чокнутый прижал меня к полу и так сильно сдавил руку выше локтя, что я думал, точняк рехнусь. Дико было больно.

— Мать вашу!..

Я не договорил: этот кретин мне так руку сдавил, что я мог только орать от боли. Когда он слегка ослабил, я только и смог, что разреветься. Меня как прорвало. В жизни еще не рыдал перед другими, а тут сорвался. Капец.

— Мать вашу… вы… ненормальные… больно…

Я что-то кричал и сопли размазывал, а они ржали как последние свиньи… психи.

— Хочешь еще или подпишешь? Или до сих пор смелый?

Опять прижал меня, козел, только теперь не так долго держал. Потом слез с меня. А у меня слезы ручьем текут, я их и вытирать перестал, швыркал носом, как сопляк в детском саду. А этот дебил мне опять ногой в живот.

— Ты встанешь или нет? Чего ревешь, молокосос хренов?

Ну, понятное дело, что все всё подписывают. Я еле ручку мог держать, меня всего трясло от боли и рыданий. А когда подписал, на стул свалился — так эта горилла из-под меня стул выдернула, и я как грохнусь на пол!

— Гуляй, сопляк! Папа тебя ждет перед участком.

Чтоб вам провалиться, твари!

Почему Радован оказался в Словении

Я стоял в приемной полицейского участка и утирал слезы. А перед участком ждали Радован и Марина, мама Ацо. Никакая сила на свете не заставила бы меня выйти наружу с зареванным лицом. А один придурок мордоворотский смотрел на меня и все что-то там руками махал, мол, проваливай уже отсюда. Только хренушки, ни за что. Я всхлипывал и пытался успокоиться. Спросил, где у них тут туалет, а этот урод мне: «Вали давай!» Я глаза рукавом утер и глянул в сторону Радована. Тот был просто в бешенстве. Марине что-то втирает, а она смотрит на него и улыбается, как обычно. Марина уборщица, бедняжка. Мне всегда ее жалко было. Вот добрая душа. Вообще злиться не умеет. Только улыбается. Только и делала бы, что всем помогала. Как говорит Радован, ей хоть кол на голове теши. Потому мне ее жалко было. А вот Радована я боялся. Думаю, он не стал заходить в полицейский участок, потому что легавых не переваривает: может запросто не сдержаться и нарваться на драку. Ну, когда сам папашей стал, он типа поумнел и теперь старается не нарываться. Наверно, потому и не идет сейчас в участок, а стоит с Мариной на улице. Дергается, просто сдохнуть можно. Хорошо еще, что Марина с ним. Она на людей успокаивающе действует: начинаешь за нее беспокоиться, переживаешь, и про себя забываешь как-то.

Марина живет одна с Ацо. Ацо вообще без понятия, кто его отец: Марина ему никогда ничего не рассказывала, говорила только, что отца у него нет, а есть только она. И теперь уже не она об Ацо заботится, а он о ней. Ацо главный в доме — Марине не справиться: слишком уж она хорошая для этого мира. Люди ее добротой пользуются, знают, что она не сразу догоняет, — она и делает то, что ей ни на фиг не нужно, всё, о чем ни попросят, думает, что должна всем. Один раз Ацо послал на хрен всех этих уродов, и теперь к ней приставать перестали. А раньше она без конца то коридор в подъезде мыла, то еще что-то. Ей вроде как не тяжело. Ушлый народ. Хуже некуда.

66

Пи́-и-и-чкэ-э! — ругательство, означает женский половой орган (pička; слов., серб., хорв.).