Страница 7 из 86
Песня продолжалась, Сабина ощутила себя в Черном Лесу из немецких сказок, которые с таким упоением читала в детстве. Гигантские деревья, замки, всадники — все лишено пропорции в глазах ребенка.
Песня воспаряла, разбухала, вбирая в себя весь шум моря и золотую суматоху солнечного карнавала, соперничала с ветром и выбрасывала свои самые высокие ноты в космос, словно мост, сотканный из пышной радуги. А потом чары спали.
Он увидел Сабину.
Он замешкался.
Молчание ее было таким же красноречивым, как его песня, ее неподвижность, в которой выражалась ее сущность, была сродни его голосу.
(Позже он признался ей: «Если бы ты тогда заговорила, я бы прошел мимо. Ты обладаешь талантом давать всему высказываться за тебя. Я подошел к тебе потому, что ты молчала».)
Она позволила ему продолжать грезить.
Она наблюдала, как он свободно и легко поднимается, улыбаясь, по песчаной дюне. Его глаза переняли свой цвет у моря. Мгновение назад она видела море как миллион бриллиантовых глаз, а теперь их было только два, они были еще синее, еще холоднее, и они приближались к ней. Если бы море, песок и солнце задумали создать мужчину, олицетворяющего радость вечера, они бы сотворили именно такого.
Он стоял перед ней, загораживая солнце, и по-прежнему улыбался ее попыткам прикрыться. Молчание услужливо заменяло им диалог.
— Здесь «Тристан и Изольда» прозвучали еще прекраснее, чем в опере, — сказала она. И спокойно надела купальник и ожерелье, словно то был финал представления его голоса и ее тела.
Он сел рядом.
— Есть только одно место на свете, где она звучит еще лучше. В самом Черном Лесу, где песня была рождена.
По акценту она поняла, что он из тех мест и что физическое сходство с вагнеровским героем не случайно.
— Я частенько ее там пел. Там живет эхо, и у меня возникало ощущение, будто песня сохраняется в скрытых источниках и через много лет после того, как не станет меня, она снова взовьется ввысь.
Казалось, Сабина прислушивается к эху его песни и его описания того места, где есть память, где само прошлое — как многоголосое эхо, хранящее опыт; тогда как здесь существовал великий порядок избавляться от воспоминаний и жить только настоящим, словно память — не более, чем обременительный багаж. Именно это он и имел в виду, и Сабина поняла его.
Потом движение прилива увлекло ее, и она нетерпеливо сказала:
— Идемте гулять.
— Я хочу пить, — сознался он. — Давайте вернемся к моим вещам. Я оставил там сумку с апельсинами.
Они спустились по песчаным дюнам, скользя так, словно это была снежная гора, а они — лыжники. Пошли по влажному песку.
— Я однажды видела пляж, где каждый шаг рождал под ногой фосфористое сверкание.
— Взгляните на песчанок, — невпопад сказал певец, однако Сабине понравилось его предложение и она рассмеялась.
— Я приехал сюда отдохнуть перед открытием моего сезона в опере.
Они ели апельсины, плавали и снова гуляли. Только с закатом прилегли на песок.
Она ожидала с его стороны страстного жеста, соответствующего большому телу, тяжелым рукам, мускулистой шее.
Он устремил на нее свой взгляд, теперь ледянисто-синий; глаза его были обезличены, казалось, они смотрят за нее на всех женщин, растворенных в одной, которая, однако, в любой момент снова может раствориться во всех. С таким вот взглядом Сабина всегда сталкивалась в Дон-Жуане, повсюду, это был взгляд, которому она не доверяла. То была алхимия страсти, фиксирующаяся на мгновение на воплощении всех женщин в Сабине, однако через секунду уже способная превратить Сабину во множество ей подобных.
Ее индивидуальность как «уникальной» Сабины, любимой Аланом, оказалась под угрозой. Недоверие к его взгляду студило в ней кровь.
Она изучала его лицо, стараясь заметить, догадался ли он, что она нервничает и что каждое мгновение только усиливает эту нервозность, почти парализуя ее.
Однако вместо страстного жеста он своими гладко очерченными руками завладел кончиками ее пальцев, словно приглашал на воздушный вальс, и сказал:
— У вас холодные руки.
Он погладил остальную часть руки, поцеловав локти и плечи, и проговорил:
— Ваше тело лихорадит. Вы слишком долго были на солнце?
Чтобы его успокоить, она беспечно сказала:
— Обычное волнение перед выходом на сцену.
Он рассмеялся, насмешливо, скептически, чего она и боялась. (На свете существовал только один мужчина, веривший в ее страх, и в тот момент она бы с удовольствием убежала обратно к Алану, убежала прочь от этого насмешника-незнакомца, которого попыталась ввести в заблуждение своей уравновешенностью, своим искусным молчанием, своим приглашающим взглядом. Продолжать в таком духе было слишком трудно, и у нее ничего бы не вышло. Она была напряжена и испугана. Она не знала, как вернуть престиж в его глазах, раз позволив себе слабинку, которой этот незнакомец не поверил и которая никак не вязалась с ее провоцирующим поведением. Этот дразнящий смех ей пришлось услышать еще раз, когда он пригласил ее познакомиться с его ближайшим другом, спутником в приключениях, с его братом Дон-Жуаном, таким же учтивым, приятным в обхождении и самоуверенным, как и он сам. Они отнеслись к ней так же весело, как если бы она была одного с ними поля ягода, авантюристка, охотница, неуязвимая женщина, и это оскорбило ее!)
Увидев, что она не разделяет с ним его веселья, он сделался серьезным, продолжая лежать рядом с ней. Она же оставалась оскорбленной, и сердце ее громко стучало от волнения перед выходом на сцену.
— Мне пора возвращаться, — сказала она, поднимаясь и с горячностью отряхивая песок.
Он сразу же галантно встал, обнаруживая долгую привычку подчиняться женским капризам. Встал, оделся, перебросил через плечо сумку и пошел рядом, иронично учтивый, бескорыстный, непосредственный.
Через мгновение он спросил:
— Вы не откажетесь встретиться со мной на ужине в «Драконе»?
— На ужине — нет, после — да. Часов в десять-одиннадцать.
Он снова поклонился, иронично, и продолжал идти рядом, сохраняя холодный взгляд. Его безразличие раздражало ее. Он шел с полной уверенностью в том, что всегда добьется желаемого, а она ненавидела эту уверенность, она завидовала ему.
Когда они добрались до прибрежного городка, все прохожие стали оглядываться на них. Светлый Вестник, подумала она, из сказочного Черного Леса. Дышит глубоко, расправляя широкую грудь, идет очень прямо, а потом еще эта праздничная улыбка, от которой ей делалось весело и легко. Она была горда тем, что шла рядом с ним, словно несла трофей. Как женщина, она и гордилась из женского тщеславия, из любви к победам. Его залихватская походка рождала у Сабины иллюзию силы и мощи: она очаровала, завоевала такого мужчину. Она выросла в собственных глазах, хотя знала, что это ощущение ничем не отличается от опьянения и что оно исчезнет, как восторг после спиртного, а на следующий день она будет чувствовать себя еще более неуверенной, даже еще более слабой в душе, выжатой, пустой внутри.
Душу, в которой она постоянно ощущала неуверенность, эту структуру, всегда столь близкую к коллапсу, которую можно было запросто уязвить грубым словом, невниманием, критикой, которая пасовала перед трудностями, преследовало видение катастрофы, какие-то навязчивые предчувствия, которые она слышала в «Вальсе» Равеля.
Вальс, ведущий к катастрофе: кружение в блестящих воздушных юбках, на полированных полах, в бездну, минорные ноты, симулирующие легкость, насмешливый танец, минорные ноты, напоминающие о том, что судьба мужчины управляется первичной тьмой.
Душу Сабины время от времени поддерживал искусственный луч, поддержка для удовлетворения тщеславия, когда этот столь явно привлекательный мужчина шел рядом с ней, и все, видящие его, завидовали женщине, его очаровавшей.
Когда они расставались, он на европейский манер склонился над ее рукой, с насмешливой уважительностью, однако голос его прозвучал тепло, когда он повторил: