Страница 59 из 86
Дом Бальзака стоял на холме в Пасси и выходил окнами на Сену. Сначала нужно было позвонить в дверь жилого дома, а потом спуститься по ступенькам лестницы, уводившей, казалось, в подвал, однако вместо этого выводившей в сад. Затем нужно было миновать сад и позвонить в другую дверь. Это и была дверь в его дом, который скрывался в саду первого дома, дом таинственный и мистический, прятавшийся в самом сердце Парижа.
Женщина, впустившая их, была подобна призраку из прошлого — бескровная, с выцветшим лицом и волосами, в обветшалой одежде. Она сожительствовала с рукописями Бальзака, с его картинами, первыми изданиями и портретами женщин, которых он любил. Она была пропитана исчезнувшим временем, и вся жизненная сила давно покинула ее. Сам голос ее был далеким, как голос привидения. Она спала в этом доме, переполненном мертвыми воспоминаниями и сама была такой же мертвой для настоящего. Она точно каждую ночь укладывалась в могилу к Бальзаку, чтобы спать с ним.
Она провела их через гостиные в заднюю часть дома. Она подошла к укромной дверце, вставила в кольцо длинные костлявые пальцы и приподняла. Элена и Пьер увидели, что за дверцей находится еще одна маленькая лесенка.
Бальзак придумал этот тайный ход, чтобы женщины, приходившие к нему в гости, могли воспользоваться им и таким образом избежать подозрений мужей и шпионов. Сам Бальзак тоже пользовался им, когда приходили сложные кредиторы. Лесенка переходила в дорожку и упиралась в калитку, открывавшуюся на заброшенный переулок, спускавшийся к Сене. Этим путем можно было ускользнуть прежде, чем позвонивший во входную дверь успевал миновать переднюю.
Дверца так явственно напомнила им об интимной жизни Бальзака, что это подействовало на них как любовный напиток. Пьер шепнул Элене:
— Я был бы не прочь взять тебя прямо здесь, на полу.
Призрачная женщина не слышала его слов, хотя произнес он их с прямотой уличного гавроша, однако перехватила взгляд, их сопровождавший. Это настроение никак не сочеталось с неприкосновенностью места, и она поспешила проводить гостей.
Атмосфера смерти растормошила их чувства. Пьер поймал такси, и когда они забрались внутрь, не мог больше ждать. Он усадил Элену на колени спиной к себе, так что ее тело полностью закрыло его, и задрал подол юбки.
— Не здесь, Пьер, потерпи, пока мы не будем дома. Нас могут увидеть. Подожди. Ой, Пьер, мне больно! Вон полицейский на нас вылупился. Давай просто посидим, а не то нас увидят люди на тротуаре. Да перестань же, Пьер, прекрати!
Однако, пытаясь избавиться от него, она одновременно возбуждалась. Чем неподвижнее она старалась сидеть, тем отчетливее чувствовала она его маневры. Теперь она боялась, что он будет спешить, чтобы все это быстрее закончилось, из-за скорости такси и из опасения, что оно скоро остановится у его дома и шофер повернется. Ей хотелось прочувствовать наслаждение от его близости и восстановить связь между ними и гармонию тел. С улицы их заметили. Тем не менее она уже не могла оторваться от Пьера. Он обнимал ее одной рукой. В следующее мгновение их разлучил толчок — такси наехало на рытвину в дороге. Вот оно остановилось, и возобновлять объятия было уже поздно. Пьеру только-только хватило времени на то, чтобы застегнуть ширинку. У Элены было чувство, что они выглядят пьяными и неодетыми. В теле еще жило возбуждение, придававшее ее движениям медлительность.
У Пьера этот обрыв вызвал развратные желания. Он наслаждался ощущением буквально разлагающегося тела и болью, причиняемой толчками крови. С Эленой происходило то же самое. Позднее они лежали в его постели, ласкали друг друга и разговаривали. Она рассказала ему историю, которую услышала утром того же дня от молоденькой француженки, подрабатывавшей у нее портнихой.
«Когда-то Мадлэн работала в большом универмаге. Семья ее была одной из беднейших семей тряпичников в Париже, а родители жили на то, что находили в помойных кучах: обнаруженные там куски железа, кожи и бумаги они потом просто продавали. Работала Мадлэн в постельном отделе под надзором строгого инспектора-формалиста. Ей никогда в жизни не приходилось спать в постели, а только лишь — на груде тряпья, которую в сарае накрывали газетами. Когда никто не мог ее заметить, она ходила по отделу и трогала сатиновые покрывала, матрасы и подушки так, словно они были сшиты из меха горностая или шиншиллы. Она обладала даром парижанок выглядеть хорошо одетой на ту же сумму, которую богачи тратили на приобретение одной пары чулок. Была она хорошенькая, с игривыми глазками, кудрявыми черными локонами и стройной фигуркой. В ней жило две страсти. Первая заключалась в том, чтобы выкрасть из отдела косметики несколько капель духов или одеколона, а вторая — после закрытия магазина улечься на самую мягкую перину и притвориться спящей. Она предпочитала кровать с балдахином, потому что чувствовала себя спокойнее, лежа за занавеской. Обычно инспектор был настолько занят сборами домой, что у нее оказывалось несколько минут на то, чтобы полежать и вновь пережить эту страсть. Она чувствовала, что, раскинувшись на подобной постели, выглядит в тысячу раз привлекательнее, и хотела, чтобы кое-кто из элегантных господ с Елисейских Полей увидел ее и осознал, как прекрасно она смотрится в роскошной спальне.
Мечта ее усложнялась. В изножье кровати она ставила туалетный столик с зеркалом, чтобы, лежа в постели, иметь возможность видеть себя. Но вот однажды, покончив уже со всеми приготовлениями, она обнаружила, что инспектор все это время изумленно наблюдал за ней. Не успела она соскочить с кровати, как он удержал ее.
— Мадам, — сказал он (вообще-то ее обычно называли мадемуазель). — Я польщен знакомству с вами. Надеюсь, вы довольны постелью, которую я предложил вам, руководствуясь вашим заказом. Вы нашли ее достаточно мягкой? Как по-вашему, граф тоже останется доволен?
— К счастью, на этой неделе граф в отъезде и я могу разделить ее с кем-нибудь другим, — ответила она. С этими словами она снова села и протянула руку инспектору. — Поцелуйте мне руку, как будто я дама из высшего общества.
Что он и проделал, элегантно и с улыбкой. Тут они услышали какой-то звук и скрылись каждый в своем направлении.
Каждый день они стали выкрадывать по пять-десять минут перед закрытием. Делая вид, будто наводят порядок, пылесосят или поправляют ценники, они строили планы совместного „выступления“. До полного совершенства постановку доводил инспектор. Сначала он ставил ширму. Потом застилал кружевные простыни, взятые из другого отдела. Под конец он устанавливал кровать и снимал покрывало. После того, как он целовал ей руки, они беседовали. Он называл ее Нана[27]. Поскольку книги этой Мадлэн не читала, инспектор ей ее одолжил. Теперь его беспокоило ее узкое черное платье, совершенно не подходившее к постельному белью пастельных тонов. Поэтому он одалживал у воскового манекена легкое как пушинка неглиже и давал его надевать Мадлэн. Хотя мимо мог пройти продавец, то, что происходило за ширмой, оставалось вне поля его зрения.
После поцелуя в руку, Мадлэн получала еще один поцелуй — подольше и повыше — под сгиб локтя. Кожа в этом месте была очень чувствительной, и когда она сгибала руку, возникало ощущение, будто поцелуй защищен и надежно припрятан. Она оставляла его там эдаким спрессованным цветком, чтобы позднее, когда она будет одна, выпрямить руку и поцеловать то же место и таким образом воскресить в памяти это чувство. Поцелуй, подаренный с такой нежностью, оказывал на нее большее воздействие, нежели все остальное, нежели эти шлепки по попке на улице как дань за ее симпатичную внешность, воздействие поцелуя было сильнее, чем произнесенные шепотом замечания рабочих:
— Viens que je te suce[28].
Поначалу он просто сидел в изножье постели, однако позднее стал ложиться рядом с девушкой и курить сигарету с таким выражением на лице, как будто то была трубка опиума. Неожиданные шаги по другую сторону ширмы придавали их предприятию атмосферу тайных любовных свиданий. Это заставляло Мадлэн замечать:
27
Героиня одноименного романа Эмиля Золя.
28
Дай-ка я тебя пососу (фр.).