Страница 122 из 146
Отсюда ребятам хорошо было видно обезлюдевшее картофельное поле. Подвода с картофелем, сопровождаемая женщинами, двигалась по улице. Она ехала в ту сторону, где хаты села сдвинулись тесней, где виднелась квадратная площадь. На ней стояли четыре-пять домов — они были выше других, и окна их ярче отражали розовый свет заходящего солнца.
— Там, должно быть, Совет или правление, — высказал предположение Миша, указывая на дом под железной крышей, стоящий в самом центре площади.
— Это же школа! Посмотри вот сюда! — возразил Гаврик.
В стороне от дома дети выстроились в две шеренги. Около них стояла женщина в темном пальто, в косынке. В руке она держала книгу или стопку тетрадей и, выставляя свободную руку вперед, о чем-то рассказывала.
— Гаврик, нам бы в колхоз такую, как Пелагея Васильевна. Вместе с майором они скорей бы построили школу.
— Какая же шкода, Миша, ей ноги загубила? Гитлеры?
Зная, что на этот тревожный вопрос друг не сумеет ему ответить, он предложил:
— Миша, давай делать седло на корову. Помнишь, как делали, когда уходили в отступление?
Гаврик соображал, глядя на сложенные дрова, найдется ли там подходящий лесоматериал.
— Для такого седла нужны: две крестовины — четыре палки, две распорки по бокам — еще четыре, — вслух подсчитывал Миша.
— Миша, а шлею из чего сделаем?
— Из налыгачей.
— Миша, ты скоро отвечаешь, а думаешь плохо, — острил Гаврик. — А чем же тогда на ночь коров привязывать?
Миша, подавляя ленивую усмешку, ответил:
— Ты, Гаврик, тоже не очень хорошо думаешь: на ночь никто не оставляет коров под седлом.
Этот разговор они вели, уже спускаясь по лестнице во двор, чтобы отыскать там подходящий «лесоматериал».
После ужина под присмотром тетки Зои Миша и Гаврик помыли головы, ноги и улеглись спать.
Они лежали теперь в просторной комнате под необычайно низким потолком, на мягкой перине, разостланной на полу.
Комнату освещала большая керосиновая лампа.
Тетка Зоя сказала ребятам:
— Жуки, моя кровать — вот она, рядом. Чтобы и руки, и ноги спали. Слышите?
Она шутливо погрозила пальцем и тут же опустилась на игрушечно-маленький табурет рядом с постелью ребят.
В этой же комнате за столом, накрытым холщовой скатертью, Пелагея Васильевна разговаривала с колхозницами об очистке лесополос, о кулисных парах и о ремонте родильного дома. Слушая ее, ребята внимательно посматривали на уже знакомого им старика в белых валенках. Самым интересным для них было пока то, что старик пришел сюда с коротеньким кнутиком и, кружа кнутовищем, все время пускал по полу затейливые, набегающие одно на другое кольца. Сидел он на самом кончике стула, готовый вскочить, сказать «а?» и сейчас же убежать.
Гаврик заметил:
— Дунь — и полетит.
— На пожаре был бы первым ударником, — шепнул Миша.
Но когда Пелагея Васильевна, проводив женщин, развернула тетрадь и, глядя на Матвеича, прочитала — «по озимым у тебя сто пятнадцать процентов, по молоку сто двадцать процентов», — ребята взглянули на деда в белых валенках другими глазами. Этот старик, оказывается, не так уж плохо руководит колхозом.
— А критиковать все-таки буду, — пообещала Пелагея Васильевна.
— Ваша обязанность такая. Четырнадцать годов подряд критикуете, — просто ответил Матвеич.
— Заслуживаешь… Поддержи стул — слезу.
Старик, видать, давно знал, как помогать Пелагее Васильевне: он поддержал стул за спинку, потом легонько отставил его в сторону и сел на свое место.
— Не люблю, Пелагея Васильевна, когда критикуешь меня в этом доме… — недовольно заметил Матвеич и замолчал с выражением терпеливости на лице.
Пелагея Васильевна прошлась по комнате и остановилась у окна. Тут же сидел Иван Никитич. Усмехнувшись, она сказала ему:
— Кулака, что владел этим домом, называли Софроном Корытиным. Потом не то ему, не то этому двору дали прозвище Старый Режим. У Матвеича и у меня свои счеты с Корытиным… Матвеич в этом дворе полжизни пробатрачил за гнилой сухарь, а в меня Корытин с сыном стреляли из этой каменной крепости. Совсем бы прикончили, да Зоя вовремя успела с милицией.
Она молчаливо посмотрела в окно, в темноту, и негромко пояснила старому плотнику:
— Подстрелили они мне ноги в жаркую пору, когда шла коллективизация. Собрание проходило за собранием. Людей надо было с колючей стежки выводить на широкую дорогу. Я хоть и была тогда молодая коммунистка, но хорошо понимала, что время дорого! И как-то забыла, что раненые ноги тоже надо вовремя полечить… Вот и осталась куцей.
Она опять вернулась к столу и с помощью Матвеича села на стул.
— Где ж теперь этот Старый Режим? Неужели не успели схватить? — тихо спросил Иван Никитич.
Молодого Корытина расстреляли. Старый был сослан, а при немцах, рассказывали, появился. Даже ходил в фашистскую комендатуру. Туда пошел в новых валенках, а оттуда вышел босым. С горя и помер, — засмеялась Пелагея Васильевна и тут же по-деловому, чуть строже спросила Матвеича: — Ты из города утром ехал заовражной дорогой?
— Ага! — как бы очнувшись, ответил Матвеич.
— Что же не скажешь, что на зяби «Красного маяка» трактор воробьев ловит?
— «Маяковцы» сами разговорчивы.
— Но ты спрашивал, что с ним?
— Не допытывался, — вздохнул Матвеич.
— Через глубокий ярок переезжал? Трясет?
Матвеич поскреб в затылке.
— Здорово трясет, Пелагея Васильевна.
— Сочувствую.
— Хоть раз в жизни.
— Думаешь, тебе? Коню сочувствую. Ты на сером ездишь?
— На сером, на нем.
— Умная лошадь, а жалко, что не умеет разговаривать, а то она бы тебе дала характеристику…
В комнате засмеялись. Пелагея Васильевна попросила подать ей теплый платок. Собираясь уходить, она разговаривала с Иваном Никитичем, изредка поглядывая на молчаливого Матвеича:
— Председатель колхоза он хороший. На фермах порядок, и в степи любо… На гвоздик ржавый не наступишь… Но дальше колхоза — темная ночь… Слыхали — «не допытывался», потому что трактор заглох не в его борозде… А мостик построить через ярок в голову не приходит, потому что по этой дороге и маяковцы ездят… Вот и будет из-за пустяка до скончания века трясти душу и бедарке, и коню… Матвеич, не спорь! — распрямилась на стуле Пелагея Васильевна. — Советскому человеку дано вмешаться в любое дело, если видит упущения и может научить хорошему… А так-то что ж?.. И колхоз можно огородить стенами, как Корытин этот двор…
— Пелагея Васильевна, что-то мне муторно тут, — заткнув кнутик за пояс и перекосив плечо, сказал Матвеич. — Может, на просторе договоримся? — И он быстро поднялся.
— Муторно? Значит, нашла больное место, — усмехнулась она.
Вслед за Пелагеей Васильевной из комнаты вышли Матвеич, тетка Зоя и Иван Никитич, собравшийся ночевать где-то около коров. Ребята сейчас же услышали донесшийся с крыльца разговор взрослых:
— Небо хорошее. Погодка, видать, еще постоит. Учти, Матвеич, что в «Маяке» сплошь бабы: помочь надо.
— Пелагея Васильевна, в нашем сельпо на юбку достать можно? — весело спросил Матвеич.
— Тебе на юбку?
— А чего ж? Наряжусь — и снисхождение будет!
Взрослые посмеялись, простучали колеса, и все затихло.
В угрюмой комнате, под низко нависающим на маленькие окна потолком, ребятам не спалось, но они молчали. Им тоже, как Матвеичу, хотелось на простор. Не сговариваясь, они пожалели об одном и том же — что ушли Иван Никитич, Пелагея Васильевна, что тетка Зоя, к их общей досаде, все еще не возвращалась.
— Миша, — прошептал Гаврик, — ты слышал, почему она стала безногой?.. Ты понял, кто тут жил?
— Гаврик, после… Обо всем не расскажешь. Спи!
— Я не усну. Все равно не усну.
И он вскочил было с постели, но, заслышав шаги возвращающейся тетки Зои, снова лег и накрылся с головой. И все равно тетка Зоя, прежде чем загасить лампу, по-своему долго поправляла на нем и на Мише одеяло, и было хорошо и приятно чувствовать ее сильные, ловкие руки, слушать ее голос: