Страница 121 из 146
— Пелагея Васильевна, люди-то, должно, к вам! — раздался женский голос с картофельного поля, и та маленькая, что сидела рядом с кучером, оглянулась, рукой показала кучеру, что надо подъехать.
— Можно бы и пешочком, а лошадей понапрасну не крутить, — недоброжелательно отозвался старик.
Веря в безупречность мнений Ивана Никитича, ребята сразу насторожились и отошли в сторону. Из-за коров они теперь видели только лицо Пелагеи Васильевны, которая, к новому огорчению ребят, не сошла с дрог, а поманила к себе Ивана Никитича.
— Важная, — заметил Гаврик.
Помня, что с первого взгляда секретарь Целинского райкома показался неприветливым и непонятным, Миша решил быть осторожным:
— Гаврик, а может, хворает? Под платком вишь сколько седых… Сама худенькая.
Пелагея Васильевна разговаривала со стариком тихо, изредка покачивая головой. Но вот она заметила идущего стороной от села к картофельному полю старичка, выбритого, с подстриженными усами, в белых валенках, и окликнула его:
— Матвеич, от бабив, что на винограду, добру вистку привезла!
Матвеич в недоумении остановился.
— Добру? Не верится. Яку ж вистку? — поднимая голову, спросил он.
— Кажуть: хай у бригадира очи повылазят!
— Така вистка? — Матвеич опять опустил голову.
— Така. Заробыв?
— Должно, заробыв.
— Ну и получай грамоту да дывись, чтоб я из Совиту вистку не прислала. Чубуки-то треба швыдче укрывать, а не ждать морозов.
— Треба.
Матвеич засеменил на картофельное поле, откуда доносились женские голоса:
— Вы б ему, Пелагея Васильевна, грамоту дали сразу и за то, что подводы за картошкой не наряжает!
— Что-то он закружился!..
— Так у него ж валенки из шерсти того, помните, круженого барана…
На картофельном поле раздался дружный смех.
— Тогда ж Матвеич ни при чем: порча всему круженый белый баран, — уже переходя на русскую речь, смеясь, говорила Пелагея Васильевна.
Ребятам тоже было весело.
Миша со степенностью пожилого колхозника проговорил:
— Гаврик, она старшая. Она председатель Совета. И про картошку, и про чубуки знает…
— И про барана, — засмеялся Гаврик.
И в это время ребят неожиданно позвал дед и рукой поманила их Пелагея Васильевна. При этом она неестественно вытянулась, став на целую голову выше своего кучера.
Обойдя коров, ребята в стыдливом смущении затоптались на месте: они видели, что неожиданно высокой Пелагея Васильевна стала потому, что уже не сидела, а стояла на дрогах, опираясь на короткие обрубки своих ног.
Иван Никитич незаметно, но сердито, точно его ужалила муха, вскинул кверху голову, а Миша, будто оглядываясь на коров, шепнул Гаврику:
— Гляди ей в глаза!
Ребята вплотную подошли к дрогам.
Пелагея Васильевна спросила, как звать одного и другого. Ей уже было известно, что школу ребятам должны построить шефы, и она сказала, что «шефов, ребята, надо хорошо потрясти», и, сжав маленький кулачок, она показала, как их надо трясти. Она сказала, что перед детьми фронтовиков они, шефы, должны отчитаться делом.
После этих слов ребята сразу почувствовали приятную непринужденность: с ними разговаривали так просто, что теперь уже не нужно было смотреть только в карие, то взыскательные, то насмешливо-добрые глаза Пелагеи Васильевны. Можно было смотреть и на орден Ленина, — он висел на ее гимнастерке, поверх которой надет был распахнутый куценький полушубок.
Пелагея Васильевна, быстро повернувшись к картофельному полю, прокричала:
— Зоя! На минутку!
К ней подошла молодая рослая женщина с приподнятыми темными бровями.
— Зоя, я хочу к тебе их. — Пелагея Васильевна снова повернулась к старику и к ребятам. — Они со скотом. Гонят его домой. Сами из-под Самбека… Люди в гибельном положении от войны.
— Все бы ничего, Пелагея Васильевна, да ведь у меня подворье как тюрьма, а они у нас дорогие гости, — сказала Зоя.
— Подворье у тебя кулацкое, невеселое, — согласилась Пелагея Васильевна и, обращаясь к Опенкину, добавила. — Но сараи там самые подходящие. Стены высокие — коровы никуда не убегут… Стены — их и отсюда видно — вон белеют. До войны мы с них брали камень и на клуб, и на ветлечебницу, а они еще высоки… Гоните туда.
Зоя глянула на Мишу и Гаврика красивыми серыми глазами и вдруг улыбнулась, точно спрашивая: «Неужели вы меня не знаете?» И ребятам и в самом деле показалось, что они знают ее давным-давно и только почему-то сразу не могли угадать.
Зоя подошла к ребятам и, прижимая их к сильной груди, каждому отдельно громко сказала на ухо:
— Как управлюсь с работой, так сейчас же приду к вам. Ждите.
Пелагея Васильевна уже присела и стала опять маленькой.
— Зоя, твоя бригада вся тут работает. Чтоб колхозникам далеко ко мне не ходить, — принимать вечером буду у тебя. Скажи об этом.
— Скажу.
— А вы, — обратилась Пелагея Васильевна к старику, — как загоните скот, так сами ко мне в Совет. Надо ребятам продуктов выписать. А то пока разговаривали, телята вон как высосали коров. Молочного на ужин у вас не будет.
Зоя, высокая и статная, поправляя нарядную косынку, пошла к картофельному полю, а Пелагея Васильевна, убедившись, что стадо уже погнали, поехала в село.
— Гей-гей! — то справа, то слева раздавались голоса Миши и Гаврика.
— Гей! Гей! — покрикивал сзади Иван Никитич.
Коровы остановились около каменной стены. Глухим забором высотой не меньше четырех метров стена оцепила широкий квадрат пустыря, прилегавшего к проселку. За стенами ничего не было видно, а ворота, обитые рваной жестью и обвисшие на тяжелых чугунных петлях, казались окаменевшими от пыли, ненастья и времени.
Иван Никитич сильно застучал по ним палкой. Никто ему не ответил. Еще подождал и попробовал открыть ворота. Они трескуче скрипнули — «ы-а», — чуть-чуть вздрогнули и замерли.
— Михайла, забеги слева. Может, там есть ход сообщения в эту берлогу.
— В доту! — засмеялся Гаврик.
Миша побежал, скрылся за левым крылом стены и сейчас же снова вынырнул оттуда и, размахивая шапкой, позвал:
— В доте есть пробоина!
— Большая?
— Гаврик, как дальнобойной разворочено! Смело пройдем. Дедушка, тут и колеи есть, и стежка прямо в село!
— Вали! — сказал Иван Никитич. — Вали штурмом в кулацкую берлогу!
Коровы были размещены и привязаны в огромном сарае с замшелой, осунувшейся камышовой крышей, прогнившей и поросшей сорными травами, а телята заперты в каменной конюшне, где давным-давно выветрился лошадиный запах.
Иван Никитич ушел, а ребята остались стоять среди двора, напоминающего глубокий колодец. Они с любопытством оглядывали наполовину разобранные, но все еще высокие стены. Помимо сарая и конюшни здесь был каменный флигель с перекошенным крыльцом, с маленькими, глубоко уходящими в толстые стены окнами. Он стоял по соседству с ржавыми воротами и в сравнении с высокой стеной выглядел низким, прижавшимся к земле. Казалось, что он испугался, как бы стена не рухнула и не раздавила его.
Двор порос лебедой, высокой, бесцветной и жилистой, какой она бывает там, где редко появляется солнце. Только дорожка, протоптанная от порога флигеля к кизякам под навесом да к рядом стоящей печке с продымленной куцей трубой, напоминала о живом человеке.
— Интересно? — задумчиво спросил Гаврик…
— Не очень. Там веселей, — указал Миша на высокую каменную постройку, на крышу которой вела ржавая железная лестница. — Там высоко — и солнце. Забирай сумки, и полезем.
Через минуту ребята уже лежали на пологой крыше, оживленно разговаривая.
— Гаврик, а хозяин двора все строил из камней. Людей боялся. И как тут живет тетка Зоя?
— Тетка Зоя живет тут мало. По стежке заметно: придет, суп сготовит, поест и уходит… Вон, видишь, куда уходит, — указал Гаврик.
Ребята привстали посмотреть, куда убегала стежка, что, как ручей, из двора ныряла в круглую пробоину стены. С высокой крыши им видно было, что эта стежка через небольшую травянистую прогалину убегала к селу и там сливалась с улицей, с переулками, около которых ровными рядами теснились хаты в соседстве с палисадниками и огородами.