Страница 5 из 41
В 1715 году в Петербурге появились центральные исполнительные органы — коллегии. На этот раз обошлись без переездов. Старые приказы тихо скончались в Москве, уступив место европеизированным коллегиям. Впрочем, обритые и обряженные в парики новоявленные служащие коллегий мздоимствовали и крали с тем же рвением, что и московские приказные. В этом преемственность была соблюдена полностью — и версты, и перемена места на ней не отразились.
После смерти патриарха Адриана царь не разрешал проводить избрание нового архипастыря. В лице патриарха он опасался встретить противника своим планам. В 1721 году был образован Святейший Синод, поставивший церковную власть в еще большую зависимость от самодержавия. Тогда же выяснилось, что в этой смене был еще один смысл: известно, как бы отнесся патриарх к переезду на гнилые невские берега, подальше от почитаемых всеми святынь. Члены новоустроенного Синода перечить государевой воле не осмелились. Собрались и поехали.
К концу жизни Петра Петербург стал средоточием высшей государственной власти, столицей Российской империи. Москва, в свою очередь, превратилась в развенчанную столицу, или, как тоща говорили, в «порфироносную вдову», хотя и первопрестольную. Смысл происшедшего чрезвычайно важен. И дело здесь не в одной пресловутой нелюбви царя к старой столице. Один из показателей глубины всякого реформирования — смена знаков, обладавших сущностными признаками, символами эпохи. Утверждая и насаждая новые символы, преобразователь подчеркивал свою решимость разорвать с прошлым. На смену царю пришел император; Московское царство ушло в прошлое, уступив место Российской империи; Москва была оттеснена Петербургом, как длиннополое русское платье — европейским кафтаном. Миру даже явились обритые щеки и подбородок русских, сокрытые в продолжении стольких веков отечественной истории бородой.
Медаль на основание С-Петербурга. 1703 г.
Перемены не оставляли сомнений, в каком направлении они идут. Они кричали, вопили о европеизации жизни верхов. В Москве же все напоминало о православной старине. Сам воздух, густо пропитанный ладаном, казалось, душил всякое преобразовательное движение. Даже внешний вид хаотически выстроенной Москвы совершенно не соответствовал тому образу «регулярного государства», который собирался соорудить государь. По убеждению царя, Москву как символ, нельзя было уже изменить. Ее можно было только заменить.
Так в русской истории возникло взаимное сосуществование двух символов, двух образов, двух центров притяжения — Москвы и Петербурга. Очень скоро это явление превратилось в феномен отечественной культуры. Причем феномен чрезвычайно многоплановый, заключающий в себе немало семантических смыслов и кодов, равно важных для историков, литературоведов, искусствоведов. Неудивителен постоянный интерес к этой теме, особенно сильный в связи с 300-летием Санкт-Петербурга, юбилей которого актуализирует старые тексты и рождает новые.
Прежде всего, следует напомнить о характере взаимодействия двух символов. Это — соперничество, иногда даже противоборство. Логика замены оказалась обусловленной особенностями русской истории, которая всегда была склонна к заменам резким, со сменой знака на противоположный. С самого начала был запущен механизм противопоставления: в петровском реформировании Россия новая противостояла России древней, объявленной никуда негодной. Противостояние, впрочем, было слишком абстрактным: сознание требовало чего-то более зримого, конкретного. В итоге появился русский вариант «единства и борьбы противоположностей» — спор Москвы с Петербургом и Петербурга с Москвой.
Москва, продолжая древнерусскую традицию, в сознании современников стояла в центре православной земли; Москва — прообраз небесного города, «вечный город», возведенный на холмах (горах — ближе к небу!) В рамках этой парадигмы возможен был лишь спор, с кем обретают святость.
Английская набережная у Сената. Бенжамен Патерсен
Любопытно, что Москву как «срединный город» воспринимали не только на Руси, что естественно. Вспомним выбор Наполеона. Он идет поражать старую столицу, потому что она — «сердце» России в противоположность Петербургу — «голове». Это не просто географическая оценка, сделанная человеком европейской ментальности. Сравнение страны и государства с телом — устойчивый общекультурный архетип. Сердце всегда претендовало на «срединность», срединность ассоциировалась с самой стремниной жизни.
Ко времени появления Петербурга Москва была отягчена множеством мифов и преданий. В сознании уже давно сформировалось восприятие Москвы как города «сорока сороков», царственного града, где процветает святость, как Третьего Рима.
В отличие от Москвы Петербург — подчеркнуто окраинный город. С точки зрения традиционного сознания, это — неисправимый недостаток. Но Петр его преодолевает, меняя всю систему координат. Окраинность, эксцентрическое расположение в представлении секуляризированного сознания есть достоинство, открывающее возможность для культурного обмена. Такой город обязательно пребывает на берегу моря или в устье реки. Здесь реализуется не антитеза «небесное — земное», как в «срединных городах», а «естественное — рукотворное».
По наблюдению Ю. Лотмана, такая оппозиция определила мифологическую будущность Петербурга. С одной стороны, город как символ торжества человека над природой, разума над стихией. С другой, как извращение естественного порядка с последующим наказанием — потопом, мором, неминуемой погибелью.
Это мифотворчество отражается не только на литературе. Влияние его неизмеримо шире: современники все события жизни воспринимают через мифологические стереотипы, именно они предопределяют восприятие, оценку и реакцию на происходящее.
Мифологическая заданность приводит к тому, что создаются крайности в осмыслении города. Первая — город как идеал будущего. Основоположник этого мифа — сам Петр. На берегах Невы он создает «новый Амстердам». Здесь следует вспомнить о том огромном впечатлении, которое произвел Амстердам на царя во время его великого посольства. Амстердам для Петра — это лес корабельных мачт; верфи, одна из которых — Ост- Индийская — стала в продолжении нескольких месяцев местом его напряженной работы; это мануфактуры, лавки, музеи, каналы. Царь пытался уподобить Петербург Амстердаму, сделав его не только административным, но и торгово-промышленным и культурным центром.
Набережная Фонтанны у Прачечного моста. Неизвестный художник
Далее — город-«парадиз». Даже письмо, написанное в день наводнения, которое заставило жителей сидеть, как птицы, на крышах и деревьях, Петр закончит: «Из Парадиза, или Санктпитербурха, в 11 день сентября 1706 года». «Парадиз» — это еще и рай, святость государственного интереса.
А противоположная крайность — это Петербург, город Антихриста. В устах Д.М. Голицына, человека умного и самостоятельного, Петербург — место, пораженное антоновым огнем. Именно с подобным стереотипом связан миф о Петербурге — городе «на костях».
Горячейший и триумфальный город, Построенный на трупах, на костях, — писал Максимилиан Волошин.
И все-таки всем льстило, с какой быстротой был создан Петербург. Но далее противники Петра задавались вопросом: «А какой ценой?» Цену представляют несообразной — город на «костях». Между тем работы историков показали, что размах смертности сильно преувеличен. Строили, как обычно строили — не особенно жалея людей, но и не закапывая их сотнями в ямы.
И еще одна трактовка: Петербург — это как бы пустое место, место без прошлого. Петру с его установкой на разрыв со стариной была нужна именно такая географическая точка. Стоит вспомнить хрестоматийный случай, как раз происшедший в устье Невы в начале мая 1703 года, когда Петру удалось взять на абордаж два шведских судна — «Гедан» и «Астрил». Атака была совершена на 30 лодках, что, конечно, было само по себе дерзостью. К удовольствию царя боярин Стрешнев сообщил, что искать «нечево, примеров таких нет», и Петр приказал отчеканить памятную медаль с необычной подписью: «Небывалое бывает».