Страница 20 из 40
Подробности — на интернетной странице института http://dibinst.mit.edu/
Вячеслав Шевченко
Бездны и бесы
Что человек физики знает о человеке? Обратимся за разъяснениями прямо к Эйнштейну. Не трогая его творений, взглянем лишь на то, как он сам представляет себе свою ситуацию. Это очень скупые, строго выдержанные свидетельства, но они есть. От величайшего из наших ученых мы узнаем:
1) есть внутренний мир и есть внешний;
2) там, «внутри», в мире только личного, мелкого и суетного — «царство желаний, надежд и примитивных чувств», порожденных всечеловеческой борьбой за существование; и трудно даже подобрать слова, чтобы выразить «ничтожество тех надежд и стремлений, которые гонят сквозь жизнь большинство людей»;
3) там, «вовне», существует «внеличный», «большой мир», «огромная вечная загадка», познание которого и дает ученому человеку чувство «внутренней свободы и уверенности»; чтобы постичь его, нужно упорно мыслить; «мышление — это свободная игра с понятиями»; истина — это «производное соглашений по поводу правил игры», а правила этой игры установлены в XVII веке Лондонским королевским обществом (Л КО);
4) партнером, играющим за «внешний мир», служит сам Бог — «Старый»; поэтому важно уметь учитывать и заимствовать иногда его «точку зрения»; а поскольку само ЛКО создано им же самим, то следует допустить, что «Господь Бог лукав, но не злонамерен».
Так выглядит ситуация Эйнштейна в его «Автобиографических заметках». Откуда следует, что перед нами гений науки — человек, одержимый ее духом? Да, пожалуй, пока ниоткуда. Политик, предприниматель, художник, теолог — любой человек сможет подписаться под всеми пунктами подобного кредо. Различия лишь в правилах и некоторых акцентах игры. Для ученого выигрыш — «истина», для политика или теолога — «благо», для художника — «красота». Жизнь удалась, человек сбылся, если в мировом балансе сил ему удалось преумножить истину, красоту или добро.
Слово «игра» может смущать; не каждый смирится с тем, что его вселили сюда на время, чтобы с ним поиграть. Некоторых может покоробить определение «истины» как продукта соглашения относительно правил игры. Но, во-первых, перед нами творец теории относительности — относительности не только физической. Представитель знания, более смиренного, менее демонического, чем картезианское. А во-вторых, это человек, изменивший правила игры в физике, почему мы и отличаем «вселенную Эйнштейна» от «вселенной Ньютона». Не мог же ученый допустить, что он изменил саму Вселенную. Эйнштейн дает нам понять, что улучшение правил (кодов, шифров) игры со «Старым» важнее ее прямых результатов. И, значит, в улучшении правил игры, а не в овладении ею, состоит благо ученого.
Безошибочно ученый узнается еще по тому значению, какое придается им миру «внутреннему». В сравнении с величием «внешнего» мира он удручающе ничтожен. Как же удалось столь «ничтожному» миру изменить — мыслью Эйнштейна — облик этой бездны бездн, самой Вселенной? Не иначе, как с участием внешней подсобной силы — Демона.
Как дух науки является людям науки? Из редчайших, не слишком охотных свидетельств на этот счет можно заключить, что многих из них дух науки пленяет еще с детства. Эйнштейн признавался, что еще в самом нежном возрасте его поразила магнитная стрелка, а Кеплер вспоминал, как м&тьчиком мать выводила его ночью на двор — показать новую звезду. Похоже, что поначалу дух познания одаряет незрелого, нестойкого еще человека пронзительным ошушением тайны: оно мерцает беспокойной искрой, порой распаляясь в пожизненную страсть. Далее будут книги, много книг, рассказывающих, что люди думают о магнитах и о звездах. Самой поразительной из них окажутся «Начала» Евклида — размышление необыкновенного человека об обыкновенных треугольниках. Показав однажды, что значит знать, Евклид навсегда приохотит к знанию. Кеплер напишет новую книгу о звездах, Эйнштейн — о теории поля. Что такое звезда и магнит, они, конечно, не узнают, но углубят знания людей об этих предметах — сделают их еще более таинственными. Зато многие из наших машин станут еще услужливее.
Итак, дух науки невидимо бродит среди отроков, присматривается, и некоторым из них, отмеченным особой отзывчивостью к тайной жизни вещей, вручает пожизненную игрушку, занятия с которой улучшают нашу цивилизацию.
Впрочем, этого мало. Нужна еще специальная обстановка, или, как говорят, общественная атмосфера, чтобы любознательность поощрялась — «имела смысл». Кеплер, будучи уже знаменитым астрономом, на протяжении многих страниц разглядывает совершенное «ничто» — тающую на глазах снежинку — и, пылко подчеркивая ничтожество сего предмета, играючи извлекает из него «основы современной кристаллографии». Но для того чтобы эта игра имела смысл и, в частности, хоть как-то вознаграждалась, астроном должен быть заранее уверен, что «славный придворный советник его императорского величества господин Иоганн Маттей Вакгер фон Вакенфельс, золотой рыцарь и прочая, покровитель наук и философов, господин благодетель», который и не слыхивал никогда о кристаллографии, с благодарностью примет его размышления в качестве «Новогоднего подношения». Вакенфельса мы помним лишь в качестве одаряемого, но без специального умонастроения этого господина едва ли состоялся бы трактат «О шестиугольных снежинках». Стало быть, дух науки осеняет не только ученых.
Лондонское королевское общество — самое авторитетное доныне сообщество ученых, в XVII веке объединило людей, которым обрыдли вековечные дрязги общественной жизни. «Первоначально, — сообщает один из его основателей, — они ставили перед собой только одну цель: дышать более свежим воздухом и спокойно беседовать друг с другом, не опасаясь быть втянутыми в страсти и безумства этого мрачного века». На «какую более подходящую тему могла бы напасть такая искренняя и бесстрастная компания, какой предмет мог быть более подходящим для такого мрачного времени, как не натурфилософия?». Достаточно запретить «вмешивать в это богословие, метафизику, этику, политику, грамматику, риторику или логику» и постигать предметы нейтральные: природу и мануфактуру. Можно исследовать все: «от расстояния между звездами до изучения существ, живущих в пруду; от искусства крашения до таблиц смертности». Все, кроме философии общества, ибо только бесстрастность «не разбивает нас на смертельно враждующие фракции, дает место разойтись без злобы, позволяет нам выдвигать самые противоречивые домыслы, не вызывая опасности гражданской войны».
И вот из занятий этого сообщества чистых мыслителей, не ведающих о взрывчатой силе своих дискуссий, и проросла вся современная наука — с космической баллистикой, атомной энергетикой и компьютерной технологией, а также всем тем, что откроется нашим потомкам.
«Искренняя и бесстрастная компания» не сознает, какая гигантская работа общественного сознания, потрясаемого безумствами и раздираемого противоречиями, нужна, чтобы выделить из реальности эту нейтральную «природу». Чего стоили, например, одни только усилия совокупного человеческого ума, чтобы уравнять в познавательной ценности указанные предметы: «расстояние между звездами», с одной стороны, и, с другой стороны, «существа, живущие в пруду»! Словно несоразмерность этих вешей не потрясала Паскаля, открывшего космические бездны в тельце клеша. И не было людей, ринувшихся из видений звездного ужаса обратно в «Бога живого». Компании кажется, что она наконец-то надежно отгородилась от метафизики. Но уравнение звезды и клеща, а тем более природы и мануфактуры таит в себе новую и не менее гремучую смесь «метафизики, этики, политики, грамматики, риторики или логики». Вся мощь ее не проявилась еще и доныне.