Отвага

Я встал и, смело глядя на командира дивизиона, рассказал все. Причем, заканчивая, добавил, что основные идеи были предложены первым номером первого расчета рядовым Виталием Броваричем.

— Кем-кем? — не сдержавшись, изумился Лялько. — Броваричем?

— Так точно, товарищ капитан. Несколько дней назад он высказал их в личной беседе со мной.

Я чувствовал, что заливаюсь краской и очень злюсь. Я всегда краснею и злюсь, когда вижу повышенное внимание к своей персоне или что-то несправедливое. А тут все офицеры, работавшие ночью, все командование дивизиона смотрели сейчас изумленно: кто? Броварич?

Мельников разрешил мне сесть. Из разных концов класса, в котором мы заседали, слышались голоса: кто-то одобрял мою «рационализацию», кто-то ссылался на какие-то инструкции — в суть вникнуть сразу, да еще при таком шуме, было невозможно. Продолжалось так минуты две — пока командир дивизиона не потребовал тишины.

— Товарищи офицеры, прошу внимания! — Он стоял молодой, красивый, уверенный в себе. Я ждал приговора. Во всяком случае, тогда мне казалось, что именно приговора, — бывают в моей жизни моменты, когда я несколько преувеличиваю остроту ситуации.

— А зерно в этих идеях, между прочим, есть, — сказал командир дивизиона, снимая с моей души камень. — Надо быть справедливым и объективным: есть! Но…

— Но эксперименты надо хорошо подготовить и выбрать удобное время, — закончил за него майор Колодяжный, как я понял, единственный человек, которому было дозволено иногда перебивать командира.

— Вот именно, Виктор Александрович, вы правы, как всегда: у людей подготовка к зачетам на классность, — согласился с ним Мельников. — И при условии, что все будет тщательно продумано и взвешено. Будем экспериментировать в более подходящее время. Договорились, лейтенант?

Я даже не понял, что Мельников обращается ко мне, а когда понял — вскочил, снова заливаясь краской:

— Так точно, товарищ подполковник!

— К вашим предложениям мы еще обязательно вернемся. Садитесь, пожалуйста.

Совещание занялось каким-то сбоем, произошедшим ночью на СРЦ, а я сидел и пытался со всех сторон оценить ситуацию. Получалась, в общем-то, ерунда. Мостки, указатель дают нам, конечно, некоторую экономию времени. Но при работе расчета с боевой ракетой эти сэкономленные секунды пожирает осторожность, не имеющая никаких серьезных оснований в аспекте техники безопасности. (Вот сочинил фразочку — не прожуешь! Да ладно — пусть остается, поскольку мысль моя, по-моему, ясна.) Это… можно сравнить, например, с тем, как мы относимся к незаряженному ружью. К незаряженному! Недаром же говорят, что и незаряженное ружье раз в год стреляет. Так и тут: ребята в расчетах молодые, жизнелюбивые, хорошо знают, какая в боевой ракете начинка и что эта начинка способна сделать — вот и вспоминают на первых порах службы (да и не только на первых) о том незаряженном ружье: вдруг, черт его подери, ни с того ни с сего возьмет и бабахнет? Значит, главная задача: убедить их не только в том, что неукоснительное выполнение правил техники безопасности гарантирует расчет от всяких ЧП при подготовке боевой ракеты к пуску, но и доказать это на деле. А единственным способом доказать являются только систематические тренировки с боевой ракетой, хотя бы какое-то, но вполне достаточное время перед заступлением на боевое дежурство.

Все это, разумеется, требовало проверки и перепроверки, расчетов и подсчетов, и я решил: пока не буду держать в руках четкие и убедительные цифры — не высовываться! Буду только собирать материал.

Я никогда не считал себя идеалистом и прекрасно понимал, что жизненный путь любого человека усыпан, как говорится, не только розами, но и терниями. Однако я не предполагал, что службу в армии мне придется начинать, по существу, с конфликта — и с самим собой, и — как это ни горько — с капитаном Лялько, моим непосредственным начальником.

Как всегда бывает после сдачи боевого дежурства, у нас в дивизионе готовилось партийное собрание по его итогам, и я решил на нем выступить. Была не была! Скажу обо всем, что передумал за это время, может, и ошибусь в чем — не знаю, зато совесть моя будет чиста. А так… Я до сих пор не мог взять в толк — по глупости или по юношеской наивности, — почему мы тренируемся в основном с учебной ракетой, иногда даже при обработке тех тем, которые положено отрабатывать со штатной боевой. Солдату любого другого рода войск практически сразу дают в руки оружие, которым он будет действовать в настоящем бою: автоматчику — автомат, артиллеристу — орудие, танкисту — танк… Я понимаю, есть всякого рода тренажеры, учебные пособия, понимаю, что необходимо получить соответствующую начальную подготовку, но чтобы научиться стрелять из самого обыкновенного пистолета («Макарова», к примеру), надо иметь именно его, а не детский пугач. У нас же частенько и, по-моему, не очень-то педагогически обоснованно расчетам суют в руки вместо пистолета игрушечный пугач — макет ракеты.

Теперь каждый раз, если была возможность, я проводил хронометраж — и на наших автономных тренировках, и во время работы всего комплекса, уточнял временные показатели по всем доступным мне параметрам. Старался набрать данных побольше, чтобы можно было вывести даже некий средний показатель: работа с макетом, работа с боевой, работа днем, работа ночью… Цифири набежало порядочно — и цифири, как мне казалось, весьма показательной.

Через день или два после совещания у командира дивизиона я заглянул во время перерыва к Сереже Моложаеву. Мне нравилось бывать у них на станции наведения, потому что меня всегда восхищали техническое совершенство и технические возможности их потрясающей аппаратуры.

Когда я поднялся по металлической лесенке в кабину, Моложаев стоял спиной к двери и ковырялся в каком-то приборном шкафу.

— Привет! — сказал я.

Моложаев обернулся:

— А! Ты… Приветик! Садись!

— Перекур.

— Сейчас, сейчас… У меня тут что-то один нолик задрейфовал ни с того ни с сего. А я, кажись, нащупал, в чем причина. Одну минутку.

— Я, между прочим, к тебе по делу. Как к секретарю комсомольской организации.

Черт подери! Кажется, и я заразился от Нагорного этим «между прочим»!

— Слушаю, — не оборачиваясь, сказал Моложаев.

— Комсомольцу со строгачом можно дать комсомольское поручение?

— Ты что, Саша, только сегодня родился? Не можно, а нужно! Если, конечно, он хочет снять взыскание и остаться в комсомоле. Броварича имеешь в виду?

— Да.

— Я так и понял. Подыщем ему дело. Еще вопросы по этой части?

— Больше вопросов нет.

— Слушай, дорогой ты мой огневик-стартовик! — Моложаев выпрямился, держась одной рукой за дверцу шкафа: — Хочешь освоить какую-нибудь нашу специальность?

— А зачем?

— Меня заменишь. А если серьезно: тебе не хочется? Изумительнейшая электроника!

— Честно?

— Честно.

— Иногда хочется. Но у меня на позиции свои обязанности и свои хлопоты. Зачем мне еще твои?

— Неужели ты такой рационалист?

— Не очень ясно, — сказал я. — Уточни.

Моложаев захлопнул шкаф.

— Я понял так: тебя в нашем деле интересует только то, что входит в круг твоих служебных обязанностей.

— Не совсем так. Лучше знать что-то одно, но в совершенстве. И потом мне кажется просто бессмысленным и расточительным тратить энергию и время на освоение чего-то такого, что тебе никогда не придется делать. Тут, конечно, есть что-то прозаическое, я с тобой согласен, но лучше делать одно дело и делать его хорошо, чем хвататься за многое и быть во всем только дилетантом. А насчет всего остального, и не только в нашем деле, — самый необходимый минимум. К примеру, каждый из нас должен уметь оказывать первую медицинскую помощь. Но мы же не поступаем для этого в военно-медицинскую академию. Наше время — время здравого смысла.

И это говорил я! Стыдно вспомнить!

— В принципе ты, конечно, прав. При необходимости ты сумеешь сесть за пульт стреляющего или офицера наведения. Просто, наверно, я слишком влюблен в свою профессию, так влюблен, что мне хочется, чтобы ее любили и другие, разделяли мое восхищение моей гениальной техникой. Тебе смешно, да?