Все приключения мушкетеров

– Протягивай руку и клянись, сказали Атос и Арамис вместе.

Побежденный примером, ворча про себя, Портос протянул руку и четыре друга повторили в один голос клятву, предложенную д’Артаньяном:

«Все за одного, один за всех»!

– Хорошо, теперь ступайте все по домам, сказал д’Артаньян таким тоном, как будто всю жизнь свою привык приказывать, и будьте внимательны, потому что с этой минуты мы будем в борьбе с кардиналом.

X. Мышеловка в 17-м веке

Изобретение мышеловки относится к древним временам; как только первые образовавшиеся общества изобрели полицию, в тоже время полиция изобрела мышеловки.

Так как читатели наши, может быть, незнакомы с наречием Иерусалимской улицы, и как в продолжение 15 лет с тех пор как мы начали писать, еще в первый раз случилось нам употребить это слово в таком смысле, то объясним, что такое мышеловка.

Когда в каком-нибудь доме арестуют лицо, подозреваемое в каком-нибудь преступлений, то это арестование содержат в тайне, в первой комнате помещают в засаде 4 или 5 человек, отворяют дверь всем, кто стучится, за ними опять затворяют и их арестуют; таким образом через два или три дня захватывают почти всех, кто часто бывает в доме.

Это называется мышеловка.

Итак, комнату Бонасиё обратили в мышеловку и всякого, кто приходил туда, люди кардинала арестовали и допрашивали. Само собою разумеется, что так как первый этаж, где жил д’Артаньян, имел особый выход, то приходившие к нему не подвергались следствию.

Впрочем к д’Артаньяну никто не приходил, кроме трех мушкетеров. Они пустились в розыски, каждый отдельно, но ничего не открыли. Атос даже спрашивал де-Тревиля, и это очень удивило его капитана, потому что Атос обыкновенно был крайне молчалив. Но де-Тревиль ничего не знал, кроме того, что когда он в последний раз видел кардинала, короля и королеву, то кардинал имел вид очень озабоченный, король был беспокоен, а по красным глазам королевы видно было, что она или худо спала, или плакала. Но это последнее обстоятельство мало его поразило, потому что королева, со времени своего замужества, часто не спала и плакала.

Де-Тревиль советовал Атосу, во всяком случае, верно служить королю и особенно королеве, и передать такую же просьбу его товарищам.

Что касается до д’Артаньяна, то он не выходил из дому. Он обратил свою комнату в обсерваторию. Из окон он видел всех, кто приходил и попадался в засаду; притом, сняв доски в полу, он через простой потолок, отделявший его от комнаты внизу, где происходили допросы, слышал все происходившее между инквизиторами и обвиненными.

Допросы, предшествуемые подробным обыском арестуемых лиц, происходили почти всегда следующим образом:

– Не давала ли вам госпожа Бонасиё какой-нибудь вещи для передачи мужу ее, или кому-нибудь другому?

– Не давал ли вам г. Бонасиё какой-нибудь вещи для передачи его жене, или кому-нибудь другому?

– Не доверяли ли Бонасиё, или жена его, вам чего-нибудь на словах?

– Если бы они знали что-нибудь, то не спрашивали бы таким образом, сказал сам себе д’Артаньян. Что же они хотят узнать? Не находится ли герцог Бокингем в Париже и не имел ли он или не должен ли иметь свидание с королевой?

Д’Артаньян остановился на этой мысли, которая, судя по всему слышанному им, была очень вероятна.

Между тем мышеловка продолжала действовать и бдительность д’Артаньяна также.

На другой день после арестования несчастного Бонасиё, вечером, когда Атос ушел от д’Артаньяна, чтобы отправиться к де-Тревилю, в девять часов, когда Планше принимался приготовлять постель, раздался стук в дверь с улицы; тотчас дверь отворилась и опять затворилась: кто-то попался в мышеловку.

Д’Артаньян бросился к тому месту, где пол был разобран, лег и начал прислушиваться.

Раздались крики, потом стоны, которые старались заглушить. Допроса не было.

– Черт возьми, подумал д’Артаньян, это кажется женщина: ее обыскивают, она противится, против нее употребляют силу, – какая низость!

И д’Артаньян, при всем своем благоразумии, едва не вмешался в сцену, происходившую внизу.

– Но я вам говорю, что я хозяйка дома, господа; я вам говорю, что я г-жа Бонасиё; я вам говорю, что я служу королеве, кричала несчастная женщина.

– Г-жа Бонасиё, бормотал д’Артаньян; неужели я буду так счастлив, что найду то, чего все ищут?

– Вас-то именно мы и ожидали, сказали допрощики.

Голос более и более заглушался; послышалось как будто происходила борьба. Жертва противилась на столько, на сколько женщина может противиться четырем мужчинам.

– Простите, господа, прост… бормотал голос, потом слышны были только непонятные звуки.

– Они завязывают ей рот, они хотят тащить ее, сказал д’Артаньян, вскакивая. Шпагу, а, вот она! Планше!

– Что прикажете?

– Беги за Атосом, Портосом и Арамисом. Один из трех вероятно дома, а может быть, все. Пусть они возьмут шпаги и бегут сюда. Ах, я вспомнил. Атос у де-Тревиля.

– Но куда же вы идете?

– Я спущусь через окно, сказал д’Артаньян, чтобы поспеть скорее; положи доски, вымети пол, ступай через дверь и беги, куда я тебе сказал.

– О, вы убьетесь, сказал Планше.

– Молчи, дурак, отвечал д’Артаньян. И ухватившись за раму окна, он спустился вниз: к счастью первый этаж был не высок и он упал без ушиба.

Потом тотчас начал стучать в дверь; ворча про себя:

– Дам поймать себя в мышеловку и горё кошкам, которые нападут на такую мышь.

Едва раздался стук молотка, как шум прекратился, приблизились шаги, дверь отворилась и д’Артаньян, со шпагою в руке, бросился в комнату Бонасиё. Дверь, вероятно, от действия пружины, затворились за ним сама собой.

Тогда обитатели несчастного дома Бонасиё и ближайшие соседи услышали страшный крик, топанье ногами, звуки ударяющихся шпаг и продолжительный треск ломающейся мебели. Минуту спустя, те, которые будучи привлечены шумом, подошли к окошкам, чтобы узнать причину его, видели как дверь опять отворилась и четыре человека, в черной одежде, не вышли, а вылетели в нее как испуганное воронье, оставив на земле и на углах столов перья из своих крыльев, т. е. клочки своей одежды.

Д’Артаньяну, впрочем, не трудно было остаться победителем, потому что только один из полицейских был вооружен, но и он защищался только для виду. Правда, что трое остальных напали на молодого человека со стульями, табуретами и горшками, но две или три царапины, сделанные шпагой гасконца, испугали их. Десяти минут достаточно было для их поражения и поле битвы осталось за д’Артаньяном.

Соседи, открывшие свои окна, с хладнокровием, свойственным жителям Парижа в эти времена постоянных волнений и драк, опять закрыли их, увидели, что четверо черных людей убежали; они уже по инстинкту знали, что на время все было кончено.

Впрочем, было уже поздно, а тогда, как и теперь, в Люксембургском квартале рано ложились спать.

Оставшись один с госпожою Бонасиё, д’Артаньян обратился к ней: несчастная женщина лежала в креслах, почти без чувств. Д’Артаньян осмотрел ее с ног до головы.

Это была очаровательная женщина, двадцати пяти или двадцати шести лет, брюнетка, с голубыми глазами, с носом, слегка вздернутым, с чудными зубами и с прекрасным цветом тела, белым и розовым. Впрочем этим и ограничивались признаки, по которым можно было бы принять ее за знатную даму. Руки были белы, но не изящны; ноги также были не аристократические. По счастию, д’Артаньян не дошел еще до того, чтобы заниматься такими подробностями.

Между тем как он рассматривал г-жу Бонасиё и дошел до ног, как мы сказали, он заметил на полу тонкий батистовый платок; по обыкновению, поднял его и на углу его заметил вышитые буквы, точно такие же, как видел на платке, за который едва не подрался с Арамисом.

С того времени д’Артаньяну не нравились платки с гербами; поэтому, не говоря ни слова, он положил поднятый им платок в карман г-жи Бонасиё.

В эту минуту г-жа Бонасиё пришла в чувство. Она открыла глаза, осмотрелась со страхом кругом и увидела, что комната была пуста и что она была одна со своим избавителем. Она тотчас с улыбкой протянула ему руки. А улыбка г-жи Бонасиё была очаровательна.