Экзотические птицы

— Но у меня рот не открывается! — простонала больная.

— Ничего! Отек спадет — будет открываться! А пока бульон и отвар шиповника принимать через рожок!

Пациентка со стоном откинулась на плоскую подушечку перевязочного стола.

— Всем привет и пока! — весело сказал Азарцев. — Я ухожу в операционную! Вечером еще раз ко всем зайду!

— Только деньги выманивают! — недовольным голосом сказала пациентка, слезая со стола. — Когда на операцию приглашали, так были о-ч-чень любезны! А теперь палец сунул и сказал: «Отек будет нарастать!» Так сделай же, черт возьми, чтобы не нарастал! — Она шаркающей походкой выплыла в коридор. — Ишь, картинки повесили в рамочках! — недовольно прищурила она глаза на висевшие по стенам офорты, изображавшие сцены охоты и породистых лошадей. — А ты теперь лежи здесь, никому не нужная! И за такие деньги! Перевязочная сестра, оставшись одна в комнате, замачивала грязные после перевязок инструменты в специальном растворе и тоже ворчала:

— Молодыми быть хотят, а недовольны, что больно. Потерпеть пару дней не могут. Все думают, что если за деньги, так все чудом каким-то достанется. А земной шар для тебя не надо перевернуть, старая грымза?

— О-о-о! — обессиленно повалилась на кровать пациентка. Ее голубые волосы смешно выбивались рожками на лбу из-под кокона повязки. В зеркало на себя она смотреть не могла. Кроме того, она из снобизма выбрала одноместную палату и теперь страдала оттого еще, что ей не с кем было поговорить. — И зачем я со всем этим связалась?! — сказала она так громко, как могла, распухшим, плохо слушающимся ртом. Будто в ответ на эти слова из коридора вошла молоденькая хорошенькая медсестричка и ловко вколола ей в заднее место снотворное.

Ника Романова точно в назначенное время стояла и прощалась со своим ненаглядным у ворот клиники. Высокий кирпичный забор огораживал территорию, и как ни старался Сережа подтянуться и заглянуть во двор, ничего не выходило.

— Чего ты стараешься? — грудным смехом звенела тихонечко Ника. — Меня сегодня вечером прооперируют, а завтра утром уже домой привезут! Расстанемся на одну ночь! Не успеешь соскучиться! — Она кокетливо заглянула Сереже в глаза.

— Да я без тебя вообще жить не могу! — горячо отвечал он, а скульптурная холодная Афродита у порога клиники снисходительно поглядывала на мир с высоты своего многовекового опыта. Не замечая ее, как нечто привычное, топтался у входа охранник да равнодушно стояли, готовясь к зиме, аккуратно подстриженные кустарники можжевельника на прижухлом газоне.

Все назначенные на этот день операции уже были закончены, больные развезены по палатам, доктор Азарцев в пижамных штанах сидел у себя в кабинете и с аппетитом голодного волка поглощал принесенный туда обед. Он боялся сейчас встретиться с Юлией. Врать он не умел и не любил, а если бы она сейчас наткнулась на пороге на Нику, необходимо было бы давать какие-то правдоподобные объяснения. Чтобы не накликать на себя Юлию, он усилием воли заставил себя перестать думать о ней, как это рекомендуют парапсихологи, и положил перед собой анатомический атлас. Суп был горячий, ему приходилось ждать или медленно дуть на ложку, и, чтобы не капнуть на прекрасные глянцевые страницы, он сидел изогнувшись и рассматривал атлас сбоку, как если бы у него было врожденное косоглазие. Но парапсихологи в случае с Юлией оказались бессильны, и вот она собственной персоной вошла к нему в кабинет.

— А ты почему не собираешься домой и сидишь тут в пижамных штанах? — удивилась она, и глаза ее стали напряженными, с узкими гнездами зрачков, как у ястреба, высматривающего добычу.

— Дай поесть, — промычал Азарцев, делая вид, что не придает никакого значения ее словам, и еще больше наклонился над тарелкой.

— Я думала, ты меня отвезешь, — сказала Юля и приняла задумчивый вид.

— Поезжай на своей машине, — ответил Азарцев. — Я еще тут повожусь! Эта больная с синими волосами капризничает и беспокоится. С учетом всех ее жалоб и хронических болезней к ней надо быть повнимательнее. Я даже попросил остаться со мной анестезиолога на всякий случай.

— А он зачем? — удивилась Юля.

— Мало ли что… — уклончиво ответил Азарцев. — Он в случае чего может оказать помощь и как терапевт…

— Ну ладно! Тогда пока!

Юля сделала вид, что не обижена отказом, и пошла на второй этаж в последний раз перед уходом посмотреть, все ли в порядке. Ее удивило, что в операционной все еще горел свет.

— А ты что здесь делаешь? — спросила она пятидесятилетнюю операционную сестру Лидию Ивановну. Та разбирала банки с шовным материалом и ждала команду Азарцева, чтобы начать готовить операционный стол и инструменты для последней операции — для Ники.

Она специально приезжала из города в операционные и предоперационные дни, потому что работала с Азарцевым вместе уже почти пятнадцать лет и научилась понимать своего доктора с полуслова. Он не стал ее предупреждать отдельно о своей тайной операции, но каким-то чутьем Лидия Ивановна поняла, что ей не следует откровенничать с Юлией. Бывшую жену Азарцева она знала еще с тех времен, когда Юлию с Азарцевым соединяла печать в паспортах, и не любила ее. А за те изменения во внешности, которые теперь произошли с Юлей, она почему-то ее еще и презирала.

— Вот, Владимир Сергеевич приказал разобрать! — сказала сестра и кивнула на банки.

— К чему такая срочность, ведь следующие операционные дни еще не скоро! Иди домой! — милостиво разрешила Юлия.

— Что же мне, потом специально приезжать из-за этих банок, время тратить? — заворчала сестра. — Директор приказал разобрать — я и разбираю! — И она отвернулась от Юлии с оскорбленным видом.

«Ах, тебе директор приказал… а я, значит, никто! — возмутилась про себя Юля и вышла из комнаты. — А кто здесь все это организовывает, кто крутит все винтики, твой директор, что ли?» Когда она с силой, совершенно необязательной для хорошей машины, захлопнула свой «пежо» и поехала со двора, настроение у нее было окончательно испорчено. К счастью, на улице уже было темно и отскочившая от ворот Ника проскользнула внутрь незамеченной. Охранник узнал ее и пропустил безропотно в двери.

Большой дом был не единственным освещенным местом на территории клиники. Светились окна и в бывшей родительской даче. Там уже несколько дней вовсю работал гинекологический блок. С таким именно названием эта структурная единица значилась во всех документах. Перед отъездом Юля зашла и туда. В родовой на два стола, бывшей спальне родителей Азарцева, горели кварцевые лампы и никого не было. В бывшей кладовке с высоко расположенным окном помещалась акушерка, а доктор, приятель Юли и Азарцева с институтских времен, Борис Ливенсон, сидел на территории бывшей кухни, помешивал ложечкой немецкий заменитель сахара в чашке с кофе и читал газету.

— Да! — наконец сказал он, отправив газету в контейнер для мусора и зевнув. — Верно писал Булгаков: «Не читайте за обедом советских газет!» А уж на работе их читать — значит быть врагом самому себе!

Борис Яковлевич по жизни был оптимистом, в свободное время следил за собой — занимался в тренажерном зале, зимой катался на горных лыжах, соблюдал диету, не ел хлеба и сахара и выглядел поэтому прекрасно сохранившимся, стройным брюнетом сорока пяти лет. На самом деле ему не было и сорока, но отказаться от навязчивой заботы волнующейся по всякому пустяку мамы с завитками седых волос на загривке и тремя подбородками, спускающимися на грудь, было непросто. Поэтому Борис Яковлевич уповал на свою силу воли и деликатесы — жирные, пряные и очень вкусные, — приготовленные мамой, ел только по праздникам. Интересно, что его жена — крошечная, будто куколка, беленькая Ларочка — поглощала эти яства сколько хотела и совсем не поправлялась.

— Кому Бог дает счастье, а кому фигуру и доброту, как у моей мамы! — говорил на это Боря Ливенсон.

Пациентки были от него без ума, а некоторые всю жизнь ходили только к нему, потому что так, как смотрит женщину Борис Яковлевич, говорили они, не смотрит больше никто. «Ведь в Израиле женщина главнее мужчины! У них и национальность пишется по паспорту жены!» — изрекали наиболее продвинутые в политической географии.