Боковая ветвь

А тогда, на второй день свадьбы, все вежливо выпили «за любовь, которая сметает все объективные доводы рассудка», — как помпезно провозгласил тесть. Славикова мать с восхищением смотрела, как этот заплывший жиром тупица покровительственно похлопывает по плечу ее сына и «со всей ответственностью» заявляет, что в награду за исполнение желаний его дочурки, пожелавшей выйти замуж за бедняка, он поможет зятьку пробить в жизни дорогу. Сказано это, разумеется, было деликатно, не этими точно словами, но смысл их был совершенно такой. Кровь отхлынула от и без того бледных щек Вячеслава Серова. Именно в этот момент он навсегда избавился от комплекса неполноценности.

«Увидим», — про себя решил он.

Он предложил выпить за мать. Глаза ее засияли от слез, гордости и восхищения сыном. Присутствующие равнодушно похлопали.

«Господи, помоги ей! — подумал про себя он. — Плакать перед этими людьми! Наивная и глупая!»

Он не ответил на покровительственные улыбки, а про себя решил, что, что бы с ним ни случилось, к матери домой он не вернется. Он хотел, чтобы с его женитьбой она получила свободу от заботы о нем и устроила свою жизнь.

Но все оказалось совсем не так, как хотелось Славику. Лиля вовсе не собиралась жить отдельной от родителей жизнью, а, наоборот, мечтала, чтобы и Славик тесно влился в их семью. Своего папочку она, как выяснилось, обожала. С матерью подолгу любила пить чай и обсуждать буквально все, что случалось в их жизни — любые события, самые мелкие впечатления.

— Смотри, смотри! — иногда кричала Лиля истошным голосом матери, та подбегала как на пожар, а потом выяснялось, что весь этот крик и шум случился из-за кошки, ненароком пробегавшей мимо окна.

Так прошел томительный год, весной они вместе с женой окончили институт, и он отказался от престижного места в аспирантуре, потому что на аспирантскую стипендию нельзя было жить даже одному. В аспирантуру любезно пригласил его старый профессор-физиолог, прекрасный и добрый человек, которому он еще со школьных времен с восторженным интересом внимал в курительном закутке медицинской библиотеки. И, отказавшись от научной деятельности, Славик стал зарабатывать деньги нелегким трудом врача-офтальмолога, работая день и ночь в больнице, в поликлинике и еще дежуря два-три раза в неделю.

Тесть нашел ему место организатора здравоохранения. Вячеслав Сергеевич отказался. Положительного отклика в семье жены это решение не вызвало. В отношениях с новыми родственниками наметились непонимание и некоторая холодность. Зато именно благодаря своей твердости, постоянной и обширной практике и прекрасной теоретической подготовке через несколько лет Вячеслав Серов стал первоклассным глазным хирургом. И вот тогда его друг-покровитель, старый профессор физиологии, открыл перед ним двери лучшей в Москве глазной клиники. Научный мир органичен и тесен. Когда-то давно, в бытность аспирантом, будущий директор этого глазного института брал у своего приятеля из лаборатории физиологии сухожилия из хвостов крыс для своей научной работы. Сухожилия из крысиных хвостов, между прочим, прекрасный шовный материал для микрохирургических операций.

К сожалению, а может, и к счастью, жизнь устроена так, что на каждом решении, принимаемом в ту или другую жизненную пору, висит картонная бирка с витиевато выписанной ценой. У Вячеслава Серова платой за самостоятельность стала оторванность от него его собственного сына. Пока молодой доктор занимался самосовершенствованием, его жена, ясноглазая блондинка, сильно располнела, стала тяжела на подъем, часто болела, вечно сморкалась и закатывала мужу истерики. Сын годами находился у бабушки.

И умом, и внешностью сын уродился в женину родню и был такой же ленивый, тяжелый, одутловатый, как дедушка и мать. Славик, как ни старался, не мог найти с ним общий язык. Да и некогда особенно было искать. Сначала Славик переживал: не такого детства он хотел для своего сына, — а потом смирился. Теща с зятем вела себя сдержанно и разговаривала неохотно, так как, в свою очередь, считала, что совсем не такой муж нужен ее дочери. Внука она берегла — от простуды, от чрезмерных занятий, от футбола, от посторонних влияний, от другой бабушки, от отца. Дед работал. Внук не нуждался ни в чем. А был ли он счастлив? Славик не знал. Этот полный потливый мальчик не расположен был говорить о высоких материях. Как Славик понял, бабушка научила его считать себя хорошим мальчиком только на том основании, что он съедал за завтраком всю кашу без остатка. Славик лишь наблюдал за ним, но тоже ничего не говорил. Если он вдруг заговаривал с мальчиком «о жизни», тот спешил перевести предмет разговора на что-нибудь конкретное. Например, на то, каким будет его подарок к Новому году или ко дню рождения. И с каждым днем Вячеслав Серов чувствовал все острее, что если раньше его истинным домом была медицинская библиотека, то теперь уверенность и покой он обретал, только открывая двери своего больничного отделения.

Он не стремился к административной работе. Его истинной страстью была хирургия. За короткое время он освоил все виды операций, все возможности совершенствования, все модификации методов, всю диагностическую аппаратуру.

Теперь в глазной хирургии он мог все. Нашла его и награда. Больные обращались к нему по знакомству. В знак благодарности ему стали приносить конвертики с деньгами, перед ним открылись двери складов и магазинов. Бутылки с хорошими коньяками и редким тогда мартини стояли у него на работе и дома. И пришло время — он заскучал. Аккуратные импортные костюмы без движения висели на плечиках шкафа, рубашки пылились в девственно-целых целлулоидных оболочках. Когда-то необыкновенно щепетильный в одежде, он перестал носить галстуки. Он купил себе куртку, черный шерстяной свитер и вместо туфель — мокасины, и они, часто разношенные и нечищеные, свободно хлюпали у него при ходьбе, создавая впечатление шаркающей стариковской походки. Хуже всего было то, что после операций он стал выпивать.

Сам не понимая теперь, чего он хочет в жизни, он ненавидел жизнь по порядку, которая была принята в семье его жены. У них было строго установленное время подъема, принятия пищи и отхода ко сну. Когда он засиживался с книгой или журналом за полночь, его жена вставала и выключала свет.

— Бай-бай пора маленьким мальчикам! — игриво говорила она и поворачивала выключатель. Тогда он уходил в ванную.

Он закрывал дверь на задвижку и включал воду. Шум воды, наполняющей ванну, успокаивал его и придавал мыслям философское направление. Пока он успокаивал сам себя, его жена успевала заснуть. Тогда он снова включал свет и читал сколько хотел. Спорить можно было бы с кем угодно, только не с ней.

— Ну не будет же мальчик отрицать пользу режима? — широко раскрывала она голубые глаза, и ему не хотелось говорить ей, что, несмотря на строгое соблюдение режима, к тридцати годам она сама превратилась в толстую рыхлую курицу и вот уже несколько лет, как он не хочет ни говорить с ней, ни спать.

Вообще-то с ней можно было поговорить — о пользе правильного питания, о том, как трудно быть женщиной, о том, как много на свете разных опасностей и болезней. Нельзя затрагивать было две темы — это обычно заканчивалось сморканием и слезами — о роли ее папы в жизни их семьи и о воспитании сына. Славик не затрагивал этих тем. За «папочку» он вообще был спокоен — несмотря на смутные времена, тесть с завидным постоянством пересаживался из одного начальственного кресла в другое. Что касается сына — тут сотрясать воздух было тем более бесполезно, он все равно ничего не мог изменить. Серов уходил от этих тем. В прямом и переносном смысле. По-прежнему много времени он проводил в больнице, довольно часто навещал мать, а временами напивался с институтским другом Валеркой — теперь тоже хирургом, но полостным, из военного госпиталя, — так, что не мог вечером добраться до дома. К месту будет упомянуть, что он не считал нужным сдерживать и свои личные желания.

У него сильно испортился характер. Он стал ворчлив, мешковат и выглядел старше своих лет. А однажды сделал глупому подростку в метро какое-то замечание с такой яростью, что за подростка вступились пассажиры. Вспетушившийся подросток вспылил в ответ, и Славик уже представил себе удовольствие, с каким размажет его по стене вагона, но вдруг посмотрел на себя как бы со стороны. Тут наконец он понял, что должен остановиться. Он вышел из поезда, вообще вышел из метро на какой-то ненужной и плохо знакомой ему станции, раньше которую он просто всегда проезжал мимо, и долго курил на улице, сидя на троллейбусной остановке. Он понял тогда, что больше так продолжаться его жизнь не может. Ему надо взять тайм-аут, сменить обстановку. Иначе он просто сопьется, превратится в забулдыгу, в старого брюзгу, в одутловатого пьяницу. И он решил завербоваться и уехать на Север под предлогом заработка на собственную машину.