Страница 110 из 111
Город собою вальяжный, выставивший напоказ пышную латынщину. Однако и православию место нашлось. И все отправились поклониться православным храмам.
Начали с благолепной Успенской церкви, от неё и улица звалась Руськой. Строена она была иждивением молдавского господаря Александра Лэпушняну при участии благоверного царя Фёдора Иоанновича. Вкладывали немалые деньги в её возобновление господари Иеремия, Симион и сын его, славный церковный иерарх и просветитель Пётр Могила. Вклад же царя Фёдора отмечен доскою с российским гербом и надписью «Пресветлый царь и великий князь МоскоРоссии бысть благодетель сего храма».
Настоятель поведал им удивительную историю казацкого атамана Ивана Подковы, чей прах захоронен в церковном склепе.
Сей Иван пошёл походом на княжество Молдавское, бывшее под турком, отвоевал его у врагов Святого креста и воссел на княжеском троне в стольном городе Яссах. Но полякам, бывшим тогда в союзе с султаном, удалось схватить Подкову, увезти его во Львов для учительной казни. Рассказывают, что с эшафота он обратился к народу с такими словами: «Было у меня одно желание — защищать христиан и не пускать басурман на сей берег Дуная. Запомните, господа ляхи: наступит день, и головы ваши и ваших королей будут вялиться на кольях перед султанским дворцом в Константинополе».
В Онуфриевской церкви погребены первопечатник Иван Фёдоров и сын его. На надгробной плите высечено: «Иван Фёдорович друкар московитин... Друкар книг, пред тим не виданных. Преставился во Львове...» Оказалось, в одной из монастырских келий устроил он свою печатню, откуда вышел известный «Апостол».
Поклонились и иконам дивного письма в соседней Пятницкой церкви. И здесь гробницы молдавских господарей. Да и сама церковь была строена иждивением молдавского господаря Василия Лупу, о чём гласила вмурованная в стену доска с гербом княжества: головою зубра, мечом и короною, солнцем и луною.
В Брацлаве ожидали царёва прибытия оба гвардейских волка — Преображенский и Семёновский. Радостна была встреча, словно не царь он был, а любимый полковник среди близких ему солдат. Напружившись, шагал вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица: не измождены ли долгим путём, худым харчем? Нет, отмытые, бритые, глядели бодро. Многих знал в лицо, по именам, улыбался, улыбка долго не сходила с уст...
Широко распростёрлась Польша, да были у неё нетвёрдые ноги. Всё те же турки, а более всего татары считали эти земли своими, кормными. На то жаловался Петру брацлавский воевода. Как оборониться, коли нет ни крепости, ни основательного земляного вала? А худые укрепления порушили басурманы. Во благо была лишь господня ограда — река Южный Буг с каменистыми берегами.
— Прошу пана воеводу озаботиться поставкою скота да фуража. С заплатою берём, — и Пётр испытующе поглядел на воеводу — не покривится ли. — Не то налетят татары либо казаки и всё исхитят.
Воевода жаловался на худые прибытки, на бедность обывателей, однако же посулился.
Пётр видел: не задался поход, не задался. Мнилось ему прежде: южные земли всем изобильны, ан нет, единоверцы были и бедны, и слабы, встречали без восторгу. Российское войско было для них не желанным, а тягостным, как, впрочем, и всякое войско. Упадал дух, тяготили сомнения.
— Пустыня, Катинька, пустыня, — только спутнице своей мог он пожаловаться, — а что далее-то будет? Начальники мои, сама видишь, нерасторопны, без указки и шагу не сделают. Была надежда на иноземцев, да они служат не ради верности, а для прибытку.
— Полно, государь-батюшка, по моему слабому женскому разумению, война не гладкая дорога, всё ямы да колдобины, не своя сторона, не свои люди. Но ведь одолели шведа, а куда турку до него? Одолеем и его.
Утешительные слова, от многих слышал. После Полтавы заговорили: царёво войско неодолимо. А он подвержен тем же слабостям, как и все человеки. И сомнения продолжали терзать его, хоть он всё тщательней прятал их под напускной бодростью. Марш к Днестру занял четыре дня. Остановились супротив крепости Сороки. То была истинно крепость. Сказывали: соорудили её ещё генуэзцы яко торговую факторию. Но по всем законам фортификации. Так что фортеция в случае нужды могла укрыть малое войско.
Переправившись с божьей помощью на другой берег, пошагали далее. В пути настиг их гонец от Шереметева с очередным доношением: «высокоблагородный г-н контр-адмирал... Фома Кантакузин сюды своею персоною прибыл... токмо я пространной с оным конференции не имел, ибо оный желает вашу, царского величества персону видеть... И другой с ним прибыл. Георгий Кастриот, которой имеет инструкцию от господаря (Брынковяну), токмо оной ещё с нами в пространной конференции не был, а частию видим, якобы один от другого опасаетца. Сего числа приехал волох из Бендер и объявлял, что под Вендором турки сделали мост и якобы 6 тысяч намерены переправитца на ту сторону Днестра и итти под Сороку».
— Пущай себе идут, они нас тут не застанут. А вы будете в Яссах, — усмехнулся Пётр. — Один переход остался.
Богомольная столица княжества встретила их колокольным звоном, пушечной пальбою, хлебом-солью, радушием жителей и гостеприимством. Но было не до пышных торжеств, при всей ревностности к ним поспешно двинулись дальше вдоль правого берега Прута, изрядно оголённого налётом саранчи. Шли, шли, надеясь упредить турецкое войско, не дать ему переправиться. Да и опоздали и сами попали в ловушку.
Заперли турки и татары русское войско в теснине меж рекой и горами. И ни взад, ни вперёд. Вражье войско впятеро больше. Оборонились обозом, отбивались с дерзостью отчаяния.
Трижды собирался военный совет. Постановлено было идти на прорыв. Артиллерию тягостную, такую, которая ненадёжна, разорвав, бросить в воду. За скудостью пуль сечь железо на дробь. Генералам иметь по одной коляске, а прочим никому не иметь.
А у кого есть жёны, верхом б ехали, а лишнее всё оставить. Лошадей артиллерийских добрых взять с собою, а худых, не токмо артиллерийских, но и всех, побить и мясо наварить, и сие как возможно наискорее учинить...
Никогда ещё царь и его воинство не были в столь отчаянном положении. Прорываться значило обречь людей на гибель. Нужен выход, притом менее рискованный. Попытаться вызвать везира на переговоры. Слышно, янычары тоже ропщут: завёл-де нас великий везир в глухомань, на голод и верную погибель. А они, янычары, неуправляемы: как заколотят в свои котлы, так сдавайся им на милость, принимай их условия.
Пётр был мрачен. Надобен искусный переговорщик. Искуснейший. Таков был Шафиров.
— Един выход: послать тебя переговорщиком, — уныло протянул он. — Пойдёшь? Авось выговоришь. Вот тебе наказ.
На бумажном листке было крупно выведено: «СТАВЬ НА ВСЁ, КРОМЕ ШКЛАФСТВА!» (рабства. — Р. Г.).
— Великий изворот надобен, един ты на него способен. С общего согласия выработаны пункты, ты о них сведом. 1. Туркам все города завоёванные отдать... 2. Буде же о шведах станет говорить, чтоб отдать всё завоёванное, и в том говорить отданием... отдать Псков, буде же того мало, то отдать в иные провинции...
— Мыслимо ли? — поразился Шафиров.
— Всё лучше шклафства, — отвечал Пётр с тою же скорбной миной. — Ступай же под простынёю, аки парламентёр.
Назначен был штат, назначены были скороходы для пересылок, и Шафиров отправился в турецкое логово.
Начался великий торг. Шафиров пугал: вы-де не знаете нашей силы и отчаянности, мы вас всех в муку перемелем, как перемололи шведов с хвалёным Карлом.
Пугал и покупал: выпусти ты нас с миром, мы вас озолотим. Слышите: в нашем стану музыка играет, барабаны бьют. То мы своё одоление над неприятелем празднуем.
Великий везир Балтаджи Мехмед-паша цокнул языком. Переговоры шли в визирском шатре, и Шафирову со спутниками предложили на время покинуть его.
Турки стали совещаться. Первым взял слово Осман-паша, главный советник везира.
— Мы тут положили девять тысяч правоверных, гяуры бьются как львы. Ежели мы выторгуем у них захваченные ими земли и кое-что ещё в придачу, над нами будет милость султана. К тому ж мы сохраним тысячи жизней. Я предлагаю мир.