Туман в зеркале

— Мисс Монмут получила мое письмо.

— Да.

— Но к тому времени, я полагаю, она была слишком больна, чтобы ответить?

Горничная откашлялась, ее руки нервно теребили передник.

— Она была больна уже очень давно. Только…

— Да?

— Это потрясло ее.

— Мое письмо?

— Ни у кого и в мыслях не было, что кто-то еще остался.

— Это правда. Я не знаю других своих родственников — именно поэтому мне так не терпелось приехать сюда и выяснить… выяснить, что мисс Монмут скончалась. Нам так много было о чем поговорить, она так много могла бы рассказать мне. Я мало что знаю о моей семье — и о Киттискаре — и о самом себе. Возможно, вы…

— Нет, — быстро сказала она. — Я приехала издалека. К мисс Монмут. Она нуждалась в уходе. Но больше меня ничего не касается.

— Она говорила вам обо мне?

Горничная кивком указала на письмо возле подноса.

— То, что она хотела сказать, она сказала там — несмотря на то что была уже при смерти и знала это. Но в здравом уме. Когда вы передохнете и прочитаете то, что она должна была сказать, я полагаю, что вы соизволите дать мне распоряжения.

— Распоряжения?

— Относительно приготовлений.

— О, я предпочел бы оставить все это вам или кому-нибудь еще из местных, кто знал ее. Я никоим образом не собираюсь вмешиваться в организацию похорон.

Она кивнула без улыбки:

— А что касается остального, возможно, вы скажете в должное время.

Она быстро повернулась, словно ей не терпелось оказаться от меня подальше, а потому я счел за лучшее больше не задавать никаких вопросов.

Я налил себе полную рюмку темного сладкого хереса, залпом осушил ее до дна и налил еще, потому что нервы мои еще не пришли в, порядок, и я до сих пор не оправился до конца от шока после того, как оказался один на один с останками мисс Монмут.

Снаружи все так же лил проливной дождь, и вокруг гремели низкие раскаты грома.

Я сел на стул с жесткой спинкой, поставил рюмку поближе и взял письмо.

Оно было написано чернилами, неровным, старомодным, но разборчивым и понятным почерком. Само письмо начиналось с тех же слов, что были написаны на конверте.

Моему единственному оставшемуся в живых родственнику,

Джеймсу Монмуту

Киттискар — ваш. Сочувствую вам. Будучи женщиной, я не имела здесь никаких неприятностей. Я о вас не знала. Мне никогда не говорили.

Никакого состояния здесь нет, они не оставили нам ничего, кроме дома, который наконец вернулся нашей семье. Он — в том виде, в каком я его нашла. Вам следует распорядиться вещами, как вы того пожелаете, потому что я от этого устала.

Я оставила распоряжения, чтобы меня похоронили в Рокс-Крэге. Не здесь. Здесь я упокоиться не могу.

О событиях двух последующих дней вряд ли интересно было бы рассказывать. От горничной я узнал, что предварительные приготовления относительно похорон уже сделаны — они должны были состояться в ближайшем небольшом городке после отпевания, — и я поспешно подтвердил все, не желая ни вмешиваться, ни предлагать никаких собственных альтернативных планов.

Я возвратился в гостиницу в Ро-Маклерби в тот же день. Там мне, похоже, нечего было делать, и я чувствовал себя странно выдохшимся и подавленным. Я унаследовал Киттискар, мое родовое имение. У меня были некие смутные детские воспоминания о посещении дома и о том, что я бывал в деревне и здешних местах, по-видимому, с некоей старой женщиной, которая присматривала за мной. Никто, казалось, меня не помнит и мной не интересуется, я не имел вообще никакой информации ни о моих родителях, ни о других близких родственниках и не знал ничего о том, что с ними произошло, и внезапно, лежа в полной апатии на гостиничной кровати, я почувствовал себя так, как если бы я в волнении следовал неким путем, преодолевая огромные трудности, вперед и вперед — для того лишь, чтобы наткнуться на глухую стену. Ничего.

«И это все?» — спросил я. Очевидно, это было все.

Похоже было, что все, что со мной случилось, все странные и страшные происшествия, все, что я видел и слышал, было результатом либо совпадения событий, никакого отношения ко мне не имеющих, с которыми я столкнулся лишь по чистой случайности, либо же следствием перевозбужденного, расстроенного воображения. Повышенная восприимчивость, вызванная болезнью, перенапряжением и новизной обстановки из-за переезда в другую страну, завершением старой привычной жизни и резким началом новой.

Я испытывал разочарование и, возможно, еще и некоторое облегчение. Все объяснялось совершенно обыденно — или не объяснялось никак; в моем прошлом не было тайны, мое будущее обещало быть тоскливым и однообразным. Да будет так.

Отпевание мисс Монмут проходило скромно, в опрятной, ухоженной маленькой церкви. Людей собралось чуть больше, чем я ожидал, и, заметив, что в церкви меня избегают, я прошел вперед и сел там в одиночестве, у могилы я тоже стоял отдельно от всех и ловил на себе бросаемые украдкой взгляды. Однако это вряд ли можно было счесть удивительным — в сплоченном, несколько изолированном сообществе я был вызывающим любопытство чужаком, к которому относились с настороженной любезностью и уважением как к главному скорбящему и единственному живому родственнику покойной.

Однако я обменялся несколькими дружескими словами с совершавшим обряд священником — старым удалившимся на покой каноником, который, как он сказал, последние несколько лет время от времени навещал мою родственницу.

— А теперь, — сказал я, — надеюсь, вы будете навещать меня. — Все остальные уже покинули кладбище, и мы стояли одни у кладбищенских ворот.

Он нахмурился, словно не понимая.

— Я наследник мисс Монмут — единственный оставшийся член семьи, во всяком случае, насколько мне известно. Я унаследовал Киттискар.

— Но я так понимаю, вы не будете там жить. Вы приехали из-за границы, и я…

— Да, но дни моих странствий и жизни на чужбине уже позади. Я возвратился в Англию с намерением обосноваться здесь задолго до того, как узнал о Киттискаре и моей связи с ним. Я чувствовал что-то, образы и воспоминания, они влекли меня обратно домой, и теперь домом должен стать Киттискар. Я поеду в Лондон, чтобы забрать мои пожитки и уладить несколько деловых вопросов, но затем вернусь и вступлю во владение Киттискар-Холлом.

По правде говоря, я и сам не знал, что у меня такие планы, и не принял решения, пока не услышал собственные слова. Но в тот момент я был убежден, что так оно и будет и что именно этого я хочу больше всего.

Мой собеседник выглядел смятенным, губы его шевелились, он избегал встречаться со мной взглядом, словно отчаянно пытался набраться мужества что-то сказать и разрывался между желанием сделать это и беспокойством, которое явно испытывал по этому поводу.

— Тут что-то не так? — спросил я.

— Я… нет-нет. Это…

— Продолжайте.

— Э-э… о, обдумайте это как следует, мистер Монмут, обдумайте это как можно более тщательно, призываю вас. Жизнь здесь уединенная… и для вас непривычная… Киттискар — возможно, не место для человека в расцвете лет, одинокого, ни с кем не знакомого… конечно, Лондон и другие интересы призовут вас, привлекут вас сильнее… — бормотал он, теребя пальцами край своего стихаря, развевающегося на ветру.

Я задрожал и поднял воротник пальто.

— Нет, — смело сказал я, выходя в ворота. — Лондон не вызывает у меня ни малейшего интереса. Я не бизнесмен. Я вернулся домой, и здесь я останусь. — Я протянул ему руку. Мое пожатие было твердым. Его — нет, рука его нерешительно дрожала в моей. Я посмотрел на него и прочитал в его старческих глазах доброту — доброту и огромное беспокойство за меня. И страх. Но он ничего не сказал, только подошел вместе со мной к обочине дороги и смотрел, как я ухожу, а потом вернулся в церковь.