Солнечная буря

Продвигаясь вперед вдоль направляющего троса (пользование реактивными ранцами здесь не допускалось), он оглянулся и посмотрел на инспекционный модуль, доставивший его сюда. Сейчас машина выглядела далеким маленьким пятнышком, повисшим под громадной крышей щита. Бад не видел, чтобы хоть что-то двигалось. Ни модулей, ни роботов; во все стороны от него на много квадратных километров не было никого и ничего. И все же он знал, что все, кто мог, находились здесь и работали в поте лица. Сотни людей выполняли работу «за бортом» во время этой самой крупной операции в истории астронавтики. Мысль об этом освежила в памяти Бада представление о размерах щита: штуковина-то была здоровенная.

— Ты на месте, Бад, — негромко сообщила Афина. — Сектор две тысячи четыреста семьдесят два, радиус ноль двести пятьдесят семь, номер панели…

— Вижу, — проворчал Бад. — Нечего меня за ручку держать.

— Прошу прощения.

Он с трудом сделал вдох. Системы жизнеобеспечения скафандра наверняка работали; если бы они отказали, его бы за секунду испекло внутри скафандра. Но еще никогда ему в скафандре не было так чертовски жарко.

— Нет. Это я прошу прощения.

— Забыли, — миролюбиво отозвалась Афина. — Сегодня на меня все кричат. Аристотель говорит, что это часть моей работы.

— Что ж… Ты этого не заслуживаешь. В то время, когда тоже страдаешь.

Так оно и было. Афина была искусственным интеллектом, рожденным из самого щита; тянулся страшный день, жуткий жар просачивался в тончайшие трещинки, прожигал себе путь через панели из смарт-скина. Бад знал, что стоило поджариться очередной микросхеме — и у Афины начинала сильнее болеть «голова».

Бад, держась за трос, преодолел последние пять метров до разрыва и начал распаковывать устройство для ремонта — аппарат не сложнее краскопульта. Бад осторожно выставил его вперед, под свет.

— А как Аристотель, кстати?

— Не очень хорошо, — мрачновато ответила Афина. — Пик электромагнитного излучения, судя по всему, миновал, но из-за перегрева возникает все больше отключений и разрывов связи. Пожары, ураганы…

— Еще не пора перейти к плану «В»?

— Аристотель так не считает. Мне кажется, он не вполне доверяет мне, Бад.

Бад не удержался от смеха, продолжая работать. Спрей, вылетавший из баллона, представлял собой удивительный, наделенный смарт-функциями материал; он заполнял собой прореху, несмотря на жуткий солнечный жар. Наносить на щит эту субстанцию оказалось намного проще, чем разогревать в костре железные прутья (этим он занимался в детстве).

— Не обижайся ты на эту старую музейную рухлядь. Ты умнее его.

— Но я не так опытна. Он именно так и говорит.

Дело было сделано. Наглая полоса открытого, нерассеянного солнечного света потускнела и исчезла.

Афина сообщила:

— Следующий разрыв имеет место…

— Дай мне минутку передохнуть.

Бад, тяжело дыша, перестегнул рабочий пояс посвободнее. Пистолет-распылитель он закрепил на предназначенной для этого петле.

Афина с присущим ей порой кокетством осведомилась:

— А теперь кто у нас музейная рухлядь?

— Я вообще не собирался выходить на щит, — буркнул Бад.

«А надо было этого ожидать, — мысленно выругал он себя. — Надо было держать себя в форме».

В последние лихорадочные месяцы перед бурей времени на тренажеры не оставалось, но оправдываться не стоило.

Он запрокинул голову и посмотрел на щит. Ему казалось, что он чувствует тяжесть солнечного света, давящего на гигантскую конструкцию, чувствует кошмарный жар, изливающийся на нее. Инстинкт отказывался смириться с тем, что только за счет тщательным образом рассчитанного равновесия сил притяжения и давления света здесь, именно в этой точке, щит мог сохранять свое положение; Баду казалось, что вся структура того и гляди сложится у него над головой, как сломанный зонтик.

У него на глазах по поверхности щита пробегали волны искрящегося огня. Это Афина выстреливала мириадами крошечных реактивных двигателей. Давление света во время бури оказалось более неравномерным, чем предсказывали модели Юджина, и в условиях этих меняющихся показателей Афине приходилось трудиться изо всех сил, дабы сохранять положение щита.

«Она уже столько часов напролет пашет так, как любому из нас и не снилось, — подумал Бад. — И ни единого слова жалобы».

Но не из-за этого у него разрывалось сердце, а оттого, что один за другим гибли его товарищи.

Друг за другом ушла вся бригада Марио Понцо. В итоге их убила не жара, а излучение — треклятая лишняя порция гамма-лучей и рентгеновских лучей, не предусмотренная Юджином Мэнглсом в его бесконечных математических проекциях. Приходилось выбираться наружу и латать прорехи. Даже Марио облачился в скафандр и вышел на щит. Когда погиб и Марио, Бад в спешке передал свой пост руководителя полета Белле Фингэл (в командном отсеке «Авроры» просто не осталось никого выше ее званием) и влез в свой видавший виды скафандр.

Вдруг у него скрутило спазмом желудок, изо рта выплеснулся рвотный ком. Бад не ел с тех пор, как разразилась буря. Рвотная масса дурно пахла и имела кислый привкус. Липкий ком прилип к лицевой пластине, маленькие кусочки начали плавать внутри шлема, некоторые приняли форму идеальных шариков.

— Бад? Ты в порядке?

— Сообщи мне последние данные о дозах облучения, — устало выговорил Бад.

— На борту «Авроры» экипаж получил по сто РЕМ (и это при наличии полной противорадиационной защиты корабля!). Эксплуатационники, находившиеся снаружи с самого начала бури, на данный момент получили около трехсот РЕМ. У тебя уже около ста семидесяти, Бад.

Сто семьдесят!

— Господи Иисусе.

С того давнего времени, как Бад поработал на развалинах храма Камня, он знал о радиации все. Готовясь к сегодняшнему дню, он многое вспомнил о радиации и о ее действии на человека. Он вспомнил о казавшихся бессмысленными цифрах допустимых пределов, о занудных терминах типа «дозы для органов кроветворения» или «качественные факторы типа облучения». Тогда он узнал, как полученная доза облучения сказывается на здоровье. Получив сто РЕМ, если тебе повезло, ты несколько дней мучался от головокружений, рвоты и поноса. Те из его ребят, которым досталось по триста РЕМ, уже жаловались на тошноту и прочие симптомы. Даже в том случае, если они не получат больше ни одной дозы, двадцать процентов из них умрут: двести человек из тысячи отправленных сюда по его приказу умрут только от облучения.

А ведь некоторые получили намного больше. Бедолага Марио Понцо, невзирая на бороду и все прочее, облучился просто жутко. Бад знал те слова, которыми медики описывали его состояние: эритема и десквамация — покраснение кожи, появление на ней волдырей, потом кожа начинала шелушиться и сходить клочьями. Под кожей происходили не такие заметные поражения внутренних органов. Марио погиб страшной смертью — один-одинешенек в своем скафандре, вдали от какой-либо помощи. И все же до самого конца он передавал сообщения.

Бад отвел взгляд от щита, опустил голову и посмотрел на открытый лик Земли. Казалось, что смотришь в колодец с ярко освещенной поверхностью воды. Родная планета выглядела так, как выглядит Луна, на которую смотришь, находясь в Айове. К счастью, Земля находилась слишком далеко, и Бад не мог разглядеть ее четко. Но казалось, будто океаны и сушу перемешали гигантской ложкой, как кофе со сливками. Уже двенадцать часов они сражались с бурей, миновала только половина суток, а все поджаривалось, включая и сам щит, и людей, пытавшихся сохранить его в целости, и планету, которую он должен был уберечь. Но ничего другого не оставалось — только держаться.

Бад проверил, нормально ли функционируют системы скафандра. Работавшая на пределе система переработки воздуха удалила большинство капелек рвотной массы, но пятно на лицевой пластине не исчезло.

— Вот дрянь, — выругался Бад. — Нет ничего мерзопакостней, чем когда тебя вырвет в скафандре. Ладно. Куда теперь?

— Сектор две тысячи четыреста восемьдесят четыре, радиус тысяча два, панель номер двенадцать.