Солнечная буря

Одноглазому было тоскливо и обидно.

Хохлатый снова повел себя нагло. Одноглазый нашел финиковую пальму, увешанную сочными плодами, а более молодой самец даже не удосужился позвать остальных. Одноглазый бросил ему вызов, а Хохлатый отказался признать его старшинство. Он продолжал сидеть на пальме и запихивать сочные плоды в свою толстогубую пасть, а вся стая только хихикала над Одноглазым, потешаясь над его неудачей.

По меркам любой стаи шимпанзе наступил серьезный политический кризис. Одноглазый понимал, что с Хохлатым надо разделаться.

Но не сегодня. Одноглазый был уже не так молод, и после беспокойного сна у него все тело затекло и болело. И день опять выдался жаркий, унылый, душный — один из таких особенно противных дней (а теперь они случались все чаще), когда ничего не хотелось делать, а только валяться да вылавливать у себя блох. Одноглазый нутром чувствовал, что сегодня ему сражаться с Хохлатым не стоит. Может быть, завтра.

Он побрел от стаи, начал медленно взбираться на одно из самых высоких деревьев. Он собирался поспать.

Конечно, сам себя он никаким именем не называл, не было у него имен и для других членов стаи — хотя, как всякое высокообщественное животное, он знал своих собратьев почти так же хорошо, как самого себя. Имя «Одноглазый» дали ему смотрители, приглядывавшие за стаей и другими обитателями этого участка конголезского леса.

В возрасте двадцати восьми лет Одноглазый уже был достаточно стар. На его веку случился величайший философский перелом, и люди стали классифицировать шимпанзе как Homo, то есть перестали считать их «человекообразными» животными и причислили к роду людей. Перемена в классификации обернулась для Одноглазого и его сородичей защитой от ловцов и охотников — вроде тех, один из которых прострелил ему пулей глаз, когда он был моложе Хохлатого.

Перемена в классификации обеспечивала Одноглазому защиту со стороны новообретенных двоюродных братьев в самый страшный день в истории человечества — да и в истории обезьян тоже.

Он добрался до верхушки дерева. В гнезде, кое-как устроенном из веток, еще пахло калом и мочой, после того как он тут в последний раз выспался. Одноглазый уложил ветки поудобнее, выдернул у себя несколько пучков вылинявшей шерсти.

Конечно, Одноглазый понятия не имел о какой-то там революции в человеческом сознании, столь важной для его выживания. Но зато он замечал другие перемены. К примеру, день и ночь странным образом перемешались. Он не видел над головой ни неба, ни солнца. Лес освещали странные неподвижные огни, но в сравнении с тропическим солнцем они создавали лишь сумерки — вот почему тело Одноглазого не могло понять, пора ли снова завалиться спать, хотя он проснулся всего несколько часов назад.

Он стал укладываться в гнезде, мотая длинными руками и ногами и пытаясь устроиться поудобнее. Он был очень недоволен этими неприятными изменениями, и его настроению посочувствовал бы любой пожилой человек. И вдобавок у него из головы не выходил мерзавец Хохлатый. Одноглазый крепко сцепил пальцы, представляя, как разделается с наглецом.

Беспорядочные мысли сменились тревожным сном.

От высоко стоящего полуденного солнца вниз изливались жар и свет, на континент обрушился штормовой фронт. Раздался раскат грома. Серебристые стены купола зашатались, захлопали. Но устояли.

Бисеза и ее дочь в одном нижнем белье лежали на матрасе на полу в гостиной. Горела свечка.

Было жарко. Бисеза, подолгу бывавшая в северо-западном Пакистане и Афганистане, не представляла себе, что может быть настолько жарко. Воздух стал похож на толстое промокшее одеяло. Бисеза чувствовала, как пот скапливается у нее на животе и стекает на матрас. Она не имела сил пошевелиться, не могла повернуться и посмотреть, все ли в порядке с Майрой, жива ли она еще.

Уже несколько часов она не слышала голоса Аристотеля, и это казалось очень странным. В комнате было тихо, слышалось только дыхание и тиканье единственных работавших часов. Это были здоровенные напольные часы, доставшиеся Бисезе в наследство от бабушки. Она их недолюбливала, но они работали. Их прочные металлические внутренности устояли под напором электромагнитного импульса, в то время как софт-скрины, мобильные телефоны и прочие электронные штучки поджарились по полной программе.

Из-за окон доносился шум. Слышался грохот, напоминавший артиллерийские залпы, порой казалось, будто ливень колотит по деревянной крыше. Такую погоду в день солнечной бури и предсказывали — как следствие попадания громадной порции тепловой энергии в атмосферу.

«Если все так худо под „жестяной крышкой“, — гадала Бисеза, — как же все в других местах по стране? Наверное, наводнения, пожары, ураганы под стать канзасским торнадо. Бедная Англия».

Но хуже всего была жара. Имея за плечами военную выучку, Бисеза представляла себе картину в цифрах. Человек страдал сейчас не только от температуры, но и от влажности. Для сохранения внутреннего гомеостаза у человеческого организма существовал единственный механизм потери тепла — испарение жидкости посредством образования пота. А при слишком высокой относительной влажности потеть было невозможно.

При температуре выше тридцати семи градусов, за «порогом демпфирования», замедлялись мыслительные функции, нарушалась оценка событий, страдали навыки и способности. При сорока градусах и влажности в пятьдесят процентов в армии ее бы квалифицировали как «выведенную из строя за счет перегревания» — но она еще могла бы прожить, пожалуй, около суток. Если бы температура поднялась еще выше или если бы возросла влажность, Бисеза прожила бы меньше. Потом развивается гипертермия и начинают отказывать жизненно важные системы организма: при сорока пяти градусах, невзирая на показатели влажности, произошел бы сильнейший тепловой удар, после чего быстро наступает смерть.

А рядом с ней находилась Майра. Бисеза была военнослужащей и сохранила себя в неплохой форме, несмотря на то, что уже пять лет, после возвращения с Мира, находилась в «отпуске». Майре было тринадцать. Здоровая юная девочка, но, в отличие от Бисезы, нетренированная. И ничего, ровным счетом ничего Бисеза не могла сделать для своей дочери. Она могла только терпеть и надеяться.

Она лежала, обливаясь потом, и ужасно жалела о том, что с ней нет ее старенького мобильного телефона. Этот малыш был ее неразлучным спутником и помощником с тех пор, как ей было столько лет, сколько теперь Майре. Тогда Бисеза получила этот подарок от ООН, как все двенадцатилетние подростки на планете. Другие быстренько забросили эти немодные игрушки, а Бисеза к своему телефону всегда относилась любовно и бережно. Он служил для нее ниточкой связи с большим миром за пределами не слишком счастливого семейства, обитавшего на ферме в Чешире. Но ее телефон остался на Мире — на другой планете, на совершенно ином уровне реальности. Он был потерян для нее навсегда. Но даже если бы телефон оказался сейчас здесь, его бы спалил электромагнитный импульс…

Мысли путались. Симптомы перегревания?

С величайшей осторожностью Бисеза повернула голову и посмотрела на циферблат бабушкиных часов. Двенадцать. Буря над Лондоном сейчас должна была достигнуть своего максимума.

Оглушительный раскат грома разорвал исстрадавшееся небо. И словно бы содрогнулся весь купол.

43

Щит

Прореху в щите Бад Тук заметил задолго до того, как добрался до нее. Ее трудно было не заметить. Столп нерассеянного солнечного света пробивался вниз через смарт-скин и становился видимым за счет пылинок и испарений, исходивших от ткани, которую он же опалял, превращая в пар.

В тяжелом скафандре, обеспечивающем защиту от радиации и охлаждение, Бад пробирался вдоль плоскости щита, обращенной к Земле. Он висел под громадной линзой; весь щит сверкал, наполненный отражаемым светом, — словно прозрачный потолок. Бад старался держаться в тени, отбрасываемой непрозрачными дорожками, проложенными по щиту. Эти непрозрачные полосы существовали специально для того, чтобы защитить людей, работавших на щите, от света и радиации во время бури.