Нью-Йорк

И юный Том, к великому огорчению родителей и брата Элиота, казалось, был обречен гореть в аду. Том не хотел учиться. У него были способности, но он их не применял. Он любил выпить. Связался с дурной компанией. Однажды даже пропустил воскресную службу. Отец не жалел розог, но впоследствии понял, что дело не в послушании, не в подчинении заповедям. В Томе было что-то глубинное, чего отец не мог изменить.

Адам Мастер наладил солидную адвокатскую практику. Купил ферму. Владел судном. Элиот изучил право, но хотел проповедовать. Том обучился торговле и выказал деловую смекалку. По крайней мере, это было хоть что-то.

Но два события разбили материнское сердце. Первое произошло, когда Абигейл лежала при смерти. Она послала за вторым сыном и в присутствии мужа взмолилась, прося его изменить свою жизнь. Ради спасения его души и чтобы сама она упокоилась с миром, Абигейл молила Тома пообещать, что впредь он в рот не возьмет спиртного. Она надеялась, что этот первый шаг направит его к свету. А он что сказал?

– Да к черту, матушка! Ты же знаешь, что я не могу этого обещать.

И это матери, на смертном одре. Адам так и не простил сына. Он не стал ссориться с Томом. Он знал, что Абигейл хотела другого. Он был учтив. Он сделал все, что мог как отец. Но ему было ясно: от Тома добра не жди.

А потому когда девятнадцатилетний Том завел свою первую интрижку с женой морского капитана, пока этот достойный человек был в плавании – капитан того самого судна, которым владел Адам, – отец постарался замять это дело ради Элиота. Но Тому велел немедленно покинуть Массачусетс. Он отослал его в Лондон к знакомому купцу, снабдив довольно невыразительным рекомендательным письмом. И запретил возвращаться.

Том был изгнан назад в Старый Свет. Для Нового он оказался слишком плох.

Лондон понравился Тому. Он его устроил. Кромвель и пуритане правили Англией десять лет, но великий эксперимент по руководству страной без короля завершился смутой и военным положением. К прибытию Тома англичане восстановили монархию и посадили на трон нового Карла, сына покойного короля. А Карл II был веселый малый. Его младший брат Джеймс, герцог Йоркский, был высокомерным и упрямым, тогда как король славился гибкостью и осмотрительностью. Он не хотел повторить судьбу отца. После многих лет изгнания он хотел веселиться и был рад, когда подданные разделяли это желание. Он гонялся за каждой юбкой, устраивал скачки и посещал театр, а также проявил неподдельный интерес к науке.

Лондон, встретивший Тома, застыл меж двух миров: средневековым и современным. Заморские владения Британии расширялись, и лондонским торговцам предоставлялась масса возможностей сколотить состояние. Аристократы и джентльмены задавали тон в моде. Развлечений было сколько угодно и на любой вкус. Том был очень доволен первым годом жизни в Лондоне.

И все же затосковал по Америке. Не по Бостону и не по пуританской родне, а по другим вещам, которые он вряд ли мог описать. По ощущению простора, новых пределов, открытия мира. Это было томление по свободе – быть может, по дикой воле. Он не умел выразить это чувство словами.

Теперь, когда не стало отца, ничто не мешало ему вернуться.

Имелось и другое соображение. По Лондону шел слух, что Карл II и его брат Джеймс вторично заинтересовались американскими колониями. И если так, тем правильнее было честолюбивому юноше стремиться обратно в Америку.

Что же делать? Остаться и развлекаться в Лондоне или дерзнуть отправиться за океан? Ему не составит труда сообщить купцу, на которого он работал, что отец умер и Элиот позвал его домой. Упаковать пожитки всяко недолго. Корабль, что был перед ним, отплывал завтра в Бостон. У капитана имелось место. Брать?

Помедлив, Том мысленно рассмеялся, вынул монету и подбросил. Орел – Бостон. Решка – Лондон.

На севере зарокотал гром, но впереди, где большая река впадала в открытые воды гавани, стояло озеро жидкого золота.

Накануне вечером ван Дейк попытался растолковать Бледному Перу важность этого места с помощью самодельной карты. Указывая черенком трубки, он стал объяснять:

– Вот эта линия, идущая сверху донизу, – Северная река. Во многих днях пути вверх по течению находятся большие озера и протоки, которые тянутся до самых льдов. Слева от реки, – он чиркнул трубкой по бумаге, – раскинулся весь Американский континент. Справа, – теперь он указал на огромный треугольный участок суши вершиной вниз и основанием к Атлантике, – находятся Коннектикут, Массачусетс и многие другие места. А рядом – огромный океан, который пересекли наши.

Проведя трубкой до южного конца клина, он обратил ее внимание на другую яркую особенность. К клину как бы пришвартовался вытянутый в длину остров[8] – примерно двадцать миль в ширину и сто – в длину. Между ним и побережьем материка притаился длинный пролив.

– Всю эту территорию, – ван Дейк ткнул в нижнюю часть клина и соседнюю оконечность острова, – веками занимал твой народ. А это, – постучал он по самому южному участку клина, – Манхэттен.

Манна хата – индейское название. Насколько он знал, оно означало просто остров. На самом деле это был узкий полуостров, за тем исключением, что в са́мой северной части имелась небольшая, резко загибавшаяся горловина, благодаря которой воды Северной реки сообщались с островным проливом и формально превращали Манхэттен в остров.

Манхэттен открылся бы бурям Атлантики, не будь он защищен огромным молом длинного острова. Но в силу этого счастливого обстоятельства Северная река, огибая его оконечность, впадала в отлично защищенную бухту примерно четырех миль в ширину и семи в длину – просторную якорную стоянку, известную морякам как Верхняя бухта. Этим везение не исчерпывалось: на участке выхода в Атлантику через узкие проливы южной части гавани с обеих сторон обозначились огромные песчаные отмели, служившие внешними волноломами против океанических вод, благодаря чему возникла тихая Нижняя бухта, настолько просторная, что там могли бросить якорь все корабли мира.

– Это ворота на север, – объяснил ван Дейк.

Но Бледное Перо не поняла. И пусть он продолжил разглагольствования о торговле и транспорте, ему было видно, что ей непонятен смысл карты белого человека.

Белые люди прибывали с времен Христофора Колумба. Сперва они искали то золото, то путь на Восток. Одного, по имени Верразано, запомнили, он прибыл в 1524 году; остальных забыли. Да и пришельцы не всегда были белыми – взять хотя бы темнокожего португальского капитана Гомеса. Он явился, захватил человек шестьдесят индейцев, чтобы продать как рабов, и после исчез с горизонта. Но прибыл и другой человек, бесповоротно изменивший жизнь местного люда, селившегося на берегах великой Северной реки и ее бухты.

Генри Гудзон был англичанином на службе у конкурентов-голландцев и отправился на восток в надежде найти короткий путь в Китай. Поискав вымышленный северо-восточный проход выше России и сочтя эту затею бессмысленной, он проигнорировал все приказы, отправился через Атлантику и стал искать проход северо-западный. Именно Гудзон вошел в бухту ниже Манхэттена и несколько дней поднимался по большой реке, пока не заключил, что так в Китай не попасть.

– Этот путь не ведет в Китай, – сообщил он голландским работодателям по возвращении, – но земля там прекрасная. Полным-полно бобров.

А алчность жителей Северной Европы до бобрового меха не знала пределов.

– Бобер, – говаривал детям ван Дейк, – полезнейшая тварь. Бобровый жир помогает при ревматизме, зубной боли и желудочных коликах. Яички бобра, если растолочь и растворить в воде, способны излечить слабоумного. Мех густой и теплый.

Но главным соблазном являлся не мех, а его мягкая кожаная основа. И почему же? Из нее делали фетр.

Шляпы. Фетровую шляпу хотели все, но позволить себе могли только богачи. Это был крик моды. Бывало, что шляпники сходили с ума, отравленные ртутью, которую использовали для отделения меха от кожи. И ван Дейк не исключал доли безумия в том, что ради модных шляп была основана целая колония, а то и империя, где люди рисковали жизнью и убивали друг друга. Но так был устроен мир. Если северо-восточное побережье Америки колонизировали ради атлантического рыбного промысла, то знаменитую бухту Нового Амстердама и большую Северную реку – ради фетровых шляп.

8

Современный Лонг-Айленд.