Страница 82 из 100
— И судьи поверили?
— Поверили. Дворянка же. И потом, такая фамилия.
— Но были ж, наверно, свидетели?
— Конечно, были. Но, как я полагаю, все боялись против нее свидетельствовать.
— А куда ж вы-то смотрели? — с упреком молвил Салтыков.
— Эх, ваше сиятельство, у меня на разбойников рук не хватает. И потом, не судья ж я, это дело Юстиц-коллегии разбираться: виновна — не виновна.
— И выходит, эта злодейка семь лет мучила, убивала своих дворовых и все время ее оправдывали?
— Выходит, так, — согласился Бахметев. — У нее деньги, у нее связи. Думаете, она одного Арефия законопатила в Сибирь? Там дальше не то пять, не то шесть человек под кнут угодили и в ссылку отправились.
— За что?
— За то же самое, клевету на дворянку. Я полагаю, если б те два мужика, у которых она жен убила, не дошли до государыни, Салтычиха и ныне б на свободе была.
— Интересно, братцы, у вас получается. По всей Москве разговоры идут о зверице Салтычихе, а у судей ровно уши заложило и очи застило.
Салтыков продолжал листать пухлую папку, возмущаясь вслух:
— Не зверь вроде, человек, а хуже любого зверя. А?
— Истина ваша, ваше сиятельство, — соглашался Бахметев. — И чего человеку надо? Ну овдовела, с кем не бывает? Наследовала деревни в Вологодский, Костромской и Московской губерниях.
— Сколько у нее крепостных душ?
— Шестьсот, ваше сиятельство. Вот я и говорю: живи — радуйся. Не у всякого такое богатство есть. А она, эвон, душегубством занялась.
— Скольких она убила?
— Дворовые сказывают, более ста человек, но следствию пока известно лишь тридцать девять убийств, доказанных точно.
— Тридцать девять — это мало? Да? Другой солдат всю жизнь провоюет, а столько врагов не поразит. Как хоть этих доказали?
— Это в основном по показаниям конюхов и гайдуков ее, которые секли провинившихся.
— Что? Гайдуки и засекали людей?
— Да, ваше сиятельство. Их арестовали вместе с хозяйкой, они еще до дыбы во всем признались, мол, приказывала им: «Секите до смерти!» Они и секли. Оправдываются, мол, мы подневольные, что велела хозяйка, то и вершили. Если б, мол, ослушались, сами б под розги угодили б.
— Гм. Хорошее оправдание, — пробормотал, насупясь, Салтыков. — А она? Она-то признает свою вину?
— В том-то и дело, что нет. К ней уж и священника приставляли, тот ей, кайся, мол. А она: «Не в чем мне каяться. Не виноватая я».
— Так и не призналась?
— Не призналась. Ей говорят, вот же показания гайдуков ваших. А она: «Клевета. Не заставляла я их убивать до смерти». Поди докажи. Надеется вновь открутиться.
— Ну теперь уж она не открутится, — сказал Салтыков. — Государыня возмущена волокитой. И гайдукам оправдания не дождаться.
И тут на глаза графу попался лист, исписанный четким почерком, по всему видно, грамотной рукой. Но читать уже не хотелось после стольких ужасов. Взглянул вопросительно на Бахметева: что, мол, это?
— Это, ваше сиятельство, объяснение дворянина Тютчева. Дело в том, что Салтычиха велела его убить.
— Дворянина? За что?
— Уж очень он ей поглянулся, страсть хотела, чтоб он полюбил ее. В общем, домогалась. Она ведь вдовая, мужик нужен. А у Тютчева жена, прекрасная женщина. Зачем ему это чудище? Отверг ее притязания. Так она приказала этим гайдукам убить и его и жену.
— Ты смотри, мало ей своих крепостных, до дворян добралась. А ведь все потачка, Бахметев. Если б засудили по первым ее жертвам, скольких бы людей от смерти спасли. А?
— Это верно, ваше сиятельство. Она вообразила себя неподсудной. Дворовым так и говорила: «Будете жаловаться, вас же накажут. А меня оправдают. У меня такая родня знаменитая».
Салтыков поморщился, как от зубной боли:
— Буду добиваться от Сената, чтоб официально лишили ее дворянского звания и фамилии.
— Конечно, — согласился Бахметев. — На такую фамилию тень бросать очень даже несправедливо.
Но подумал другое: «Эге, граф, коли приклеилось к ней прозвище Салтычиха, тут уж ничем не соскребешь, никакими указами. Многим и имя злодейки неизвестно».
Нового генерал-губернатора особенно возмущало то, что следствие тянется так долго — несколько лет. Грешным делом думалось: «Уж не для того ли государыня сюда в Москву меня назначила, чтоб я поторопил окончание с этой злодейкой Салтыковой Дарьей Николаевной? Возможно, возможно».
Салтыков распорядился поднять все дела по приводам Салтыковой в Полицейской канцелярии, в Сыскном приказе и в Тайной конторе и выяснить, кто брал от нее взятки и, оправдывая, отпускал ее.
Однако, как водится, виноватыми стали мелкие сошки, подьячие, переписчики, которые, оказавшись пред грозные очи генерал-губернатора, от страха теряли дар речи, несли околесицу о трудностях жизни, заливаясь слезами, падали ниц, взывая к милосердию.
Петр Семенович догадывался, что главных взяточников вряд ли удастся выявить, тем более что сам факт «подарка» нигде не отражался, ни в одном постановлении, ни в одной записке.
Вызвав к себе следователя по делу Салтыковой, граф спросил его:
— Вы пытались выяснить, отчего эту злодейку так часто прощали?
— Пытался, ваше сиятельство.
— И какой результат?
— А никакого, — пожал плечами следователь. — Говорит одно: я не виноватая.
— Попробуйте у нее выяснить, капитан, кому она давала взятки.
— Пробовал, ваше сиятельство. Все отрицает: зачем, говорит, мне одаривать судей, если я не виновна. А дворня в один голос твердит: задаривала всех, да еще ж своим высоким родством грозилась.
— Я уж слышал об этом, братец.
— А я выяснял, ваше сиятельство. Ротмистр конной гвардии Глеб Салтыков, ейный покойный муж, никакая вам не родня.
— Спасибо за новость, дружок, — усмехнулся граф. — Вот худо, что те, которые ранее приводили ее к ответу, почему они этим не поинтересовались? А как ее дворовые, что через них узнается?
— Дворовые и рады бы, и боятся. А ну, говорят, опять выпустите. И некоторые из-за этого не хотят свидетельствовать. Только ее клевреты-гайдуки, эти весьма откровенны. Понимают, что запираться бесполезно, рассказывают все, надеясь этим облегчить судьбу свою. А дворовые боятся.
— Говорите всем твердо, нынче уже не выпустим. Сама государыня велела расследовать и судить злодейку.
— Да уж злодейка она первеющая. Особенно ненавидела женщин. Убивала без пощады, многих калечила. «Вы, говорит, мои рабы, что хочу с вами, то и сделаю». И делала. У меня была женщина, она ее кипятком обварила, у другой, положив груди на доску, вальком по ним колотила.
— За что? Говорят хоть?
— Говорят. То плохо белье отстирала, то полы не отмыла, то пыль не вытерла с подоконника.
— Гляди, какая чистюля. Пожалуйста, капитан, готовьте материалы для Юстиц-коллегии и Сената. В чем задержка?
— Она от всего отпирается.
— Ну я это уже от Бахметева слышал.
— Оно бы не худо ее на дыбу да под кнут, так государыня для дворян пытки запретила. Мне разрешили только при ней пытать разбойников, вроде бы припугнуть ее, мол, и тебе так грядет.
— Нашли чем пугать истязательницу. Да ей это не в испуг, в удовольствие.
— Я тоже так думаю, ваше сиятельство, но исполняю указ Юстиц-коллегии.
Сенат с участием Синода приговорил Салтычиху к смертной казни через отсечение головы, ее клевретов-гайдуков к вырыванию ноздрей, кнуту и ссылке в Нерчинск в каторжные работы навечно.
Получив приговор на утверждение, Екатерина Алексеевна осталась им довольна, не потому, что жаждала крови, а потому что он давал ей возможность проявить себя гуманной правительницей.
— Григорий Николаевич, возьмите перо. Я вам продиктую свою резолюцию.
Императрица прошла через комнату наискосок от стола к стрельчатому высокому окну, выходившему на Неву. Посмотрела на свинцовые воды, катящиеся к морю, сказала раздумчиво:
— Конечно, эта особа заслуживает самой мучительной казни, сие бесспорно. Но я не могу нарушить своего слова, изжить казни в моей империи. А посему начнем. Пишите, Григорий Николаевич: «Рассмотрев поданный нам от Сената доклад об уголовных делах известной бесчеловечной вдовы Дарьи Николаевой дочери, нашли мы, что сей урод рода человеческого перед многими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и мучительскую. Чего ради повелеваем нашему Сенату…»