Разящий меч

Ледоход на Потомаке прошел две недели назад. Эндрю слышал, как шумит весенний поток, унося с собой старые ветки и прочий мусор. В сотне ярдов от него вода вылизывала вырытые на берегу траншеи и бурлила вокруг камней, по которым можно было перейти реку. Он представлял себе всю позицию очень отчетливо, так как провел когда-то здесь немало времени. Этот брод был первым на почти сорокамильном пути реки к морю.

И вдоль всей реки надо было держать оборону, хотя людей здесь было очень мало. На реке возникло множество мелей, из-за которых в это время года броненосцы не могли маневрировать. Зато легкие суда, которых у врагов хватало, свободно пересекали реку во всех направлениях, и из них можно было соорудить понтонные мосты. Значит, отсюда до моря нужно строить линию обороны с бастионами и траншеями.

Вверх по реке на шестьдесят пять миль приходилось еще с десяток бродов, и возле каждого были защитные сооружения с тремя линиями обороны. Хотя к середине лета ситуация, конечно, изменится. Если не будет дождей, река обмелеет и превратится в грязную речушку, которую в любом месте можно перейти без особых усилий. Но к тому времени еще три корпуса солдат будут готовы к войне, а орде придется задуматься о том, как прокормить лошадей, потому что трава под жарким солнцем засохнет.

«К тому же у нас будет железная дорога, а у них — нет, — подумал Эндрю, подыскивая все новые и новые успокаивающие аргументы. — И вся надежда — только на нее». Он представил себе поезд, который скользит по рельсам, проложенным от Суздаля до переправы через Нейпер, и, пройдя по западному берегу реки через лес до станции Уайлдернесс, и наконец прибывает сюда. По этой линии регулярно ходили составы к морю, а также в противоположном направлении -на северо-запад, вдоль реки до бастиона номер сто десять в лесу. К бастиону номер сто отходила еще одна ветка железной дороги, она углублялась в лес на восток приблизительно на десять миль, а потом снова возвращалась к главному пути. Железнодорожную колею длиной триста миль проложили быстро — за минувшую осень и зиму. Стратегически железная дорога была очень важна.

А прямо впереди — холмы Шенандоа.

«О, как я хочу увидеть вас».

«Дражайшие».

Снег, наверное, идет и дома, в Суздале. Эндрю представил себе, как Кэтлин сидит у огня, укачивая Мэдди — Мэдисон — Мэдисон Бриджит О’Рэйли Кин. Какое длинное имя для малышки весом всего пятнадцать фунтов. Мысль о них наполнила его сердце болью. Все, что ему было нужно, это оказаться рядом с ними, провести целый день, ничего не делая, глядя на Кэтлин и малышку.

Ему стало холодно.

— Пойдем-ка в дом, сынок, скоро поезд.

Эндрю посмотрел на Ганса. Давненько он не называл его «сынком». Смешно, но сейчас это казалось почти странным. Ганс, по-прежнему его учитель, с самого начала военных действий был для Эндрю как отец. Именно под его руководством Эндрю удалось справиться сначала со свалившимся ему на голову командованием полком, а потом, в Валдении, — и всей армией. А теперь Эндрю с трудом представлял себя молодым профессором истории, который смотрел на военные действия широко открытыми глазами, как ребенок, оказавшийся в чужом мире взрослых и нуждающийся в отце. Ганс улыбнулся.

— Знаешь, у меня никогда не было сына. Наверное, я из тех, кто раз и навсегда женат на армии.

Эндрю кивнул, ничего не ответив.

— Я старею, Эндрю.

— Как и все мы.

— Я о другом. Речь не о ревматизме, не о боли в ноге и не о том, что глаза уже не видят как прежде. Я просто устал. Теперь я понимаю, что значит «старый солдат».

Он помолчал минуту, словно не решаясь продолжать, потом вгляделся в белесую мглу и прошептал:

— Плохие у меня предчувствия, сынок.

Он покосился на Эндрю, глядя, как тот воспримет его слова.

— Мне кажется, как бы мы ни старались, они сомнут нас. С каждым разом они все сильнее, они научились предугадывать наши действия, и порой я думаю, что мы идем по замкнутому кругу.

Ганс снова замолчал.

— Продолжай, — тихо попросил Эндрю, — я должен это услышать.

— Я ни слова не говорил все эти месяцы, но сейчас чувствую, что нужно высказаться, пока остальные не пришли на наше последнее совещание. Ты знаешь, что я не в восторге от идеи обороны Потомака.

— Жаль, что мы разошлись во мнениях, — ответил Эндрю.

Когда они только начали планировать эту войну больше года назад, споры были не просто жаркими, порой дело доходило до ссор. Прежде всего решили проложить железную дорогу до Рима — с этим были согласны все. Без постоянной связи с Римом не было ни единого шанса противостоять орде. Но Ганс хотел держаться вблизи Нейпера, несмотря на то что место для строительства там было просто кошмарным — сплошные холмы, пригорки и болота. Они целыми ночами спорили над картами и доказывали друг другу свою позицию. Эндрю утверждал, что ничего не случится, даже если мерки захватят Нейпер. Ганс говорил, что линия укреплений на Потомаке будет находиться в степи, а значит, доступна для кавалерийской атаки, к тому же фронт, растянутый на несколько сотен миль, не может быть сильным. В конце концов Эндрю просто заставил Ганса подчиниться. Ганс выругался, но потом отдал честь и стал выполнять возложенное на него задание. За все прошедшие месяцы они ни разу не возвращались к этому разговору.

— Мы не можем себе позволить проиграть хотя бы одну битву, а они, даже если проиграют всю войну, все равно рано или поздно вернутся, — ответил наконец Ганс, выговаривая каждое слово так медленно, будто ворочал тяжелые камни. — Мы разбили тугар, но они, черт побери, почти прикончили нас. Потом началась заварушка с Карфагеном, и мы чуть было не потеряли все. А теперь мы снова сталкиваемся с ордой. Как сказал этот Юрий, у них сорок уменов? Четыреста тысяч вооруженных воинов, свыше четырехсот полевых орудий и, наверное, тысяч двадцать мушкетов. Они могут летать, а у нас один-единственный корабль, способный подняться в воздух.

В первый раз мы выступали против копий и луков, и мы едва ушли от поражения, во второй раз пришлось сражаться с броненосцами, а сейчас их в три раза больше, чем тугар, у них артиллерия, как и у нас, и еще эти проклятые летающие машины!

Он покачал головой и смолк.

Летающие машины. По крайней мере сегодня они не смогут подняться в воздух из-за погоды. По наблюдениям, их было больше двадцати. Однажды одна из этих машин упала далеко в степи между Суздалем и Римом — двигатель почему-то заглох. Огромный сигарообразный пузырь, наполненный водородом, который поднимал в воздух двигатель и корзину, взорвался. То, что они могли изучать обломки, оставшиеся после падения, было единственным достижением за всю зиму.

Люди, первыми добравшиеся до потерпевшей крушение машины, заболели и умерли в течение нескольких дней. Эндрю понимал, как им повезло, что поблизости не было Фергюсона — этого гения инженерной мысли, который столько сделал для их спасения. Он бы наверняка подобрался к обломкам, чтобы узнать, что же это за двигатель, который может летать целыми днями, не требуя горючего. Прежде чем инженер прорвался туда, Эмил строго-настрого приказал не пускать его и вынести двигатель из огня. Выполняя этот приказ, погибло еще шесть человек.

Где и как достали враги этот двигатель, было загадкой. Ясно одно — сами сделать его они не могли. Зимой, когда Фергюсон и другие пришли к Эндрю однажды вечером, они решили, что не будут обсуждать ни предстоящую войну, ни то, что с ней связано. Они говорили о всякой ерунде, об окружающем мире, о том, как они сюда попали. Фергюсон даже предположил, что световой туннель, который перенес их сюда, не что иное, как машина, действующая по принципу телеграфа. Но в таком случае кто же ее построил?

Если в этом мире существуют такие вещи, что еще есть у мерков в запасе?

— Фергюсон создаст нам воздушный флот, — тихо сказал Эндрю.

— Может, другим это важно, — с ноткой раздражения отозвался Ганс, — но мне это триста лет не надо.

Эндрю прислонился к перилам. Ганс встал рядом и принялся медленно жевать кусок драгоценной табачной плитки.