Страница 77 из 85
— Нет! Сейчас в состоянии помочь только нож хирурга! Что вы предлагаете? Усыпить на сто лет? Не на сто? Пусть даже на год! Где гарантия, что за это время опухоль не распространится на весь организм? Сейчас есть один шанс из ста, через неделю исчезнет и он. Я отвечаю за жизнь человека и повторяю: сомнительных экспериментов не допущу! Кроме того, нужно было говорить об этом раньше, а не тогда, когда больная уже подготовлена к операции.
Профессор Кривцов, в таком же белом халате и шапочке, так же держа вверх руки в стерильных перчатках, растерянно и сердито посматривал то на хирурга, то на невысокого худощавого мужчину.
— Да не кричите, ради бога, Иван Иванович! Товарищ Чижов, объясните, пожалуйста, что речь идет о сне, близком к анабиозу. Обменные процессы отсутствуют, опухоль разрастаться не будет.
Человек, которого Кривцов назвал Чижовым, молчал, упрямо сжав губы.
Не встречая поддержки, Кривцов повернулся к Петренко:
— Семен Игнатьевич, рассудите хоть вы: не лучше ли усыпить больную, чтобы затем вновь приступить к лечению?
Петренко не ответил. Что он мог сказать? Ему было ясно только одно: и нервность главного хирурга, и растерянность Кривцова, и молчание профессора Чижова обозначают, что состояние Кати почти безнадежно.
Конечно, метод Чижова — лечение глубоким сном — давал какую-то надежду. Именно при помощи этого метода в последнее время вполне успешно излечивались многие тяжелые заболевания. Но если при лечении язвы желудка человек должен был спать по восемнадцать часов в сутки на протяжении месяца, он все же просыпался для принятия пищи. А сейчас предстояло усыпить на продолжительное время.
— Товарищ Чижов, уверены ли вы в том, что больная сможет выдержать длительный анабиотический сон? Выдержит ли она резкий переход возвращения к жизни?
Густым басом, неожиданным для невысокого щуплого человека, профессор Чижов сказал:
— Товарищ Петренко, я вновь повторяю: это эксперимент. Мне удалось возвратить к жизни шимпанзе, который пробыл в состоянии анабиотического сна двадцать суток.
— Но ведь человек — не шимпанзе!
— Да, и только поэтому я сейчас не настаиваю, хотя абсолютно уверен в действенности своего метода. Я могу гарантировать лишь одно: на протяжении десяти-двадцати лет организм почти полностью отключается от жизни. В нем будут происходить жизненные процессы в таком же заторможенном темпе, как в высушенном зерне. В египетских пирамидах найдены зерна пшеницы, пролежавшие несколько тысяч лет и все же жизнеспособные…
— Так что же, и эту больную вы хотите засушить на тысячи лет?
Профессор Чижов неодобрительно взглянул на хирурга.
— То, что раньше требовало тысячелетий, в наше время совершается за десять лет. Но я не настаиваю, нет! Я только предлагаю в самый последний момент, если начнется агония, ввести мой препарат, хотя искренне желаю, чтобы обошлось без этого, чтобы операция прошла удачно.
Главный хирург, вытерев со лба пот тыльной стороной ладони, стащил с рук стерильные перчатки, швырнул их на стол и повернулся к дежурному врачу:
— Операцию отставить… — Он посмотрел на часы. — Сколько вам нужно времени для приготовлений, товарищ Чижов?
— Два часа. Я должен съездить в институт.
— Так вот: приготовить все к семнадцати ноль-ноль.
Когда врач и профессор Чижов вышли, главный хирург сел на диван и, закрыв глаза, откинулся на спинку.
— Товарищи, — сказал он после долгого молчания, — я просто боюсь этой операции… Эта девушка смотрит на меня так доверчиво. Я не могу выдержать ее взгляда. И я почти уверен, что операцию ей не перенести. Может быть, в самом деле пусть Чижов ее усыпит?
Хирург с надеждой взглянул на профессора Кривцова, но тот, только что отстаивавший предложения Чижова, теперь заколебался.
— Честное слово, Иван Иванович, не знаю, что ответить… У Чижова один шимпанзе спит уже третий год. Шимпанзе жив при помощи чувствительной аппаратуры удается улавливать микроизлучение клеток, но разбудить его, вернуть к жизни не удается никаким образом… А излучение становится все более и более слабым: словно сон постепенно переходит в смерть. Но во всяком случае Чижов будет здесь, и в самый последний момент…
Хирург, досадуя, что выдал свою нерешительность, сердито повторил:
— Самый последний момент!.. Самый последний момент — это конец жизни! Я верю профессору Неговскому, который оживляет тех, кто умирает от шока, от потери крови, от удушья… Но он оживляет тех, у кого организм в целом здоров… Я верю в лечение сном: жизненные процессы затормаживаются, болезнь угасает под воздействием внутренних сил организма. Но ведь в нашем случае дело идет совсем о другом — оттянуть развязку на неопределенный срок, оставить человека между жизнью и смертью. Нет, уж лучше операция!
Операция началась в семнадцать ноль-ноль, и уже через пятьдесят минут профессор Чижов должен был ввести Кате свой препарат.
Прекратилось дыхание, потускнели глаза, стала угасать сердечная деятельность. Теперь никто в мире не в состоянии вернуть девушку к жизни. Но жизнь в ней теплится — слабый, мерцающий огонек, который в любую минуту может или погаснуть совсем, или вновь ярко вспыхнуть.
Дни, недели, месяцы — кто знает, сколько надо ждать, пока будет открыт противораковый препарат?
Множество людей будет работать, чтобы решить эту задачу. Не ради одной Кати, — ради спасения сотен тысяч жизней, ради осуществления благородной мечты: победы над преждевременной смертью.
Будут ночи без сна и дни без отдыха… Будет радость успехов и горечь поражений. Будет дерзновенный взлет человеческой фантазии и кропотливая ежедневная работа. И все равно жизнь победит!
Это — будет!
Но пока — среди живых Кати нет.
Над землей будут завывать злые метели, реять легкие весенние ветры, по-летнему жизнерадостно или по-осеннему грустно будет светить солнце; с каждым днем, с каждым годом все выше будут подыматься деревья Комсомольского парка…
А неподалеку от этого парка, в одной из комнат Института экспериментальной физиологии, как в сказке о мертвой царевне, непробудным сном будет спать Катя.
Но это не сказка. Это — реальность: стеклянный саркофаг, термометры, манометры, десятки сложных приборов будут оберегать крохотный огонек жизни в груди девушки. Она должна выжить, она будет жить!
Опустив большие жилистые руки, поникнув головой, стоит главный хирург. Он сделал все, что мог.
— Борьба окончена.
Усталый, бледный, профессор Чижов качает головой:
— Нет! Борьба продолжается!
Глава XXII
— Садитесь, товарищ Рогов. Рекомендацию я вам дам.
Восемь лет назад в этом же кабинете впервые встретились два человека: доцент, секретарь партийной организации Микробиологического института, и бледный седоголовый юноша, принесший ампулу с загадочным препаратом. Восемь лет назад Петренко увидел в Степане Рогове будущего ученого и помог ему сделать шаг по правильному пути. Они не стали близкими друзьями — слишком велика была разница в возрасте и в характерах, но каждая их встреча была знаменательной. Петренко убеждался в том, что Рогов с большой настойчивостью, с большой выдержкой идет вперед, что он все более приближается к тому типу людей, которых с полным правом называют советскими учеными. А Степан Рогов после каждой беседы с Петренко чувствовал, что им сделано еще очень мало.
Профессор Кривцов был ему ближе. Кривцов приучил его к настоящей научной работе. Но глубину научного мышления, острую принципиальность поведения ему помог выработать Петренко.
— Товарищ Рогов, я недоволен вами. Уже давно бригада работает без вас. Вы избегаете своих лучших друзей, не желая ни слушать, ни говорить. Тяжело? Знаю! Но в одиночку даже счастье кажется тусклым, — что уж говорить о несчастье! Как было на фронте? Радость — общая и горе — общее. А от этого и радость была полнее, и горе переживалось легче.