Торжество жизни

Николай Александрович Дашкиев

Торжество жизни

ЧАСТЬ 1. ПОДЗЕМНЫЙ ГОРОД

Глава I

Луч прожектора — вибрирующий, упругий, иссиня-белый ударил по рядам колючей проволоки, пронзил всклокоченную тьму и где-то далеко, обессиленный, уткнулся в непроглядную плотную стену дождя. Как бы разыскивая место, где эта стена тоньше и уязвимее, он заметался по горизонту, ощупывая расплывчатые контуры предметов, и вдруг цепко ухватился за что-то движущееся, живое.

В то же мгновение из темноты глухо ударили пулеметы, косые линии трассирующих пуль сошлись в одной точке и долго буравили ее, словно раскаленные тонкие иглы, затем, покорные лучу прожектора, перенеслись правее, к едва различимой опушке леса.

Назойливо завывала сирена. Из казарм выбегали эсэсовцы охранного батальона, слышалась резкая команд? ефрейторов, волкодавы со вздыбленной шерстью рвали поводки, ругались офицеры, — из концлагеря вновь бежала группа военнопленных.

Один из беглецов был пойман сразу. Это его выхватил из спасительной темноты цепкий луч прожектора и прошили пулеметные очереди. Истекая кровью, он все еще полз на восток, когда его настигли псы и начали терзать. Он не кричал, — он до конца защищался тупым самодельным ножом.

Остальных беглецов поймать не удалось. Ливень размыл следы, ветер кружил, сбивал, смешивал раздражающие запахи, и псы, облизывая мокрые от крови и дождя пасти, рвались назад.

Долго еще шныряли солдаты с собаками, долго секли лесную чащу разрывные пули тяжелых пулеметов — все было напрасно: из фашистского концлагеря бежали пять военнопленных.

Среди беглецов был один мальчик.

Имя микробиолога Макса Брауна, ученика Луи Пастера и Роберта Коха, было известно всему миру. По его книгам изучался курс микробиологии в большинстве университетов Западной Европы и Америки. Но в последнее время о профессоре начали забывать. Уже несколько лет Макс Браун не появлялся на конгрессах микробиологов и не опубликовал ни одной работы. Досужие умы измышляли, что Браун, завершая какое-то необыкновенно важное исследование, уехал в Бразилию и живет там инкогнито. Но близкие друзья ученого знали, что в один из ненастных вечеров осени 1938 года в лабораторию Брауна ворвались гестаповцы и увезли профессора неизвестно куда.

Швейцарец Макс Браун полвека прожил в Германии и, считая ее второй родиной, не мог оставаться безразличным наблюдателем гитлеровских злодеяний. Когда вспыхнула война в Европе, он уничтожил свои новейшие, еще не опубликованные труды и заявил, что покидает Германию. Это был протест пацифиста, но Брауна схватили и бросили в концентрационный лагерь.

Не уничтожить хотели Макса Брауна, нет. От него добивались лишь одного: чтобы он отдал свои знания фашизму.

В лагере старика изводили медленно, с холодной методичностью. Главным инквизитором стал бывший ученик профессора Брауна — Отто Валленброт.

С утра до ночи в камере профессора звучала музыка, едва слышная, возбуждающая. Героика Вагнера и Бетховена, лирика Чайковского и Листа разжигали профессора, звали к подвигам, к упорной творческой работе. Он закрывал уши ладонями, бормотал себе под нос какие-нибудь формулы, но сладкая отрава музыки все равно просачивалась в мозг, расшатывала волю.

Когда Браун громыхал в дверь, требуя выключить радио, немедленно являлся эсэсовец с кипой журналов, книг, диссертационных работ. Браун раздраженно смахивал книги со стола, обходил их стороной. Но его внимание обязательно привлекала какая-нибудь обведенная красным карандашом статья.

О, Валленброт прекрасно изучил уязвимые места профессора! Он подбирал научные статьи, касавшиеся тем, которые профессор разрабатывал до ареста. В статьях, даже без ссылок на Брауна, использовались его достижения. А диссертационные работы были столь ничтожными, что профессор Браун мог бы каждую из них разгромить в пух и прах.

— Бессмыслица! Убожество мысли! Детский лепет!.. — профессор раздраженно бегал по камере и сыпал проклятия на головы тех, которые обогнали его, использовав им же полученные данные, или же переврали, исказили его положения.

А Валленброт втихомолку заглядывал в глазок камеры и злорадно улыбался. Теперь можно выпустить на сцену и университетского коллегу Брауна, — пусть внимательно слушает, поддакивая, и капля по капле вливает в мозг профессора сомнение в целесообразности сопротивления.

И, возможно, профессор Браун смог бы сопротивляться еще года два, если бы не ежедневные посещения доктора Пфальца.

Профессор радовался, когда приходил Пфальц, — с ним можно было отвести душу. Браун возмущался Гитлером, нацистской политикой, и доктор — маленький костлявый старикашка, — тревожно посматривая на дверь, поддакивал. За это профессор прощал ему все: работу в концлагере, разговоры о "жизненном пространстве" и о несправедливостях Версальского мира. Брауну казалось, что вся вина за происходящее в Германии ложится исключительно на Гитлера, и всякий, кто ненавидит его, протестует вместе с тем и против нацизма… А Пфальц… Что ж, профессор Браун даже сочувствовал этому перепуганному доктору. У Пфальца большая семья и малая сила воли. Он просто неспособен выступить на борьбу против Гитлера, если бы даже захотел.

Но как ошибался Макс Браун! Опытный психолог и ярый фашист, Пфальц мог надеть на себя какую угодно маску. На этот раз ему выгодно было казаться ягненком.

Пфальц никогда не выражал радости по поводу побед на Восточном фронте — о наиболее сенсационных новостях он сообщал обычно так, что профессор проникался уважением к нему, беспристрастному человеку науки. Доктор говорил о новых лечебных препаратах невероятной силы и прежде всего о пенициллине. Это было какое-то волшебное вещество — даже гангрена излечивалась им без хирургического вмешательства.

Браун тревожно ерзал на койке: ему очень хотелось подробнее расспросить об этом пенициллине, но он, сдерживая себя, ворчал:

— Пусть так, но ведь их, русских, вероятно, даже не подбирают? Пусть гибнут на поле боя, да?.. Да ведь это же преступление!

Пфальц ужасался:

— Что вы, что вы, гepp профессор?! Разве вы или я смогли бы пройти мимо человека — пусть даже врага, — которого мы обязаны спасти?! Русских раненых лечат лучшие германские врачи… Хотите — я добьюсь для вас разрешения работать в госпитале для военнопленных?.. Но все это, конечно, не то, что нужно для нас с вами… Вот — пенициллин!.. Да, пенициллин — действительно чудо!..

И настал день, когда профессор Браун нерешительно попросил:

— Нельзя ли показать мне действие, пенициллина на живом объекте?

Доктор Пфальц засиял:

— Пожалуйста, пожалуйста, дорогой коллега!.. Хоть сейчас!..

…Через три месяца, в ноябре 1941 года, профессор Браун согласился занять должность профессора вирусологии Центрального бактериологического института.

Он выдвинул условие — работать исключительно в целях борьбы за жизнь: он не хочет и не будет иметь ничего общего со смертоносными бактериями, предназначенными для уничтожения людей.

Директор института, эсэсовец Руффке, согласился.

Добившись права трудиться лишь на пользу человечества, профессор, как ему казалось, оправдал себя. Долго сдерживаемое желание, наконец, вырвалось наружу. Профессор был согласен работать день и ночь. Он взволнованно гладил рукой тубус микроскопа, ласкал глазами усовершенствованные ультрацентрифуги, ультрафильтры, — это был его мир, мир науки, где можно дерзать и осуществлять дерзания, бороться и побеждать. Из-за такой лаборатории можно согласиться на все, примириться с неприятностями и неудобствами. В конце концов, не все ли равно, где находится она: на тихой Фогельштрассе в университетском городке Гейдельберге или здесь, в массиве скал Баварского плато?