Ржаной хлеб

И опять намерения его не сбылись.

У забора, против больницы стоял новый, фабричной краской сияющий МАЗ, к нему через дорогу шли Таня и Петляйкин, в руке Петляйкин нес коричневую хозяйственную сумку.

Дикая ярость толкнула Федора наперерез, помутила сознание. Бледнея, не глядя на Таню, сказал черные беспощадные слова, будто в лицо Петляйкину ударил:

— Правильно, телок: собирай охвостья! После других!

Наотмашь-то он, конечно, ударил Таню: от изумления, от ужаса, от гадливости глаза у нее стали огромными, будто съежившись, прижав к меловым щекам руки, она бросилась к машине; Петляйкин, заступая дорогу, со смешанным чувством сожаления и омерзения, покачал головой.

— Эх, ты, подонок! Я думал, в армии, за два-то года, хоть поумнел немного.

— Ты армию не трогай! Мы там не таких обламывали! — бушевал Федор, со стиснутыми кулаками двигаясь на Петляйкина.

Невозмутимо, даже как-то пренебрежительно Петляйкин отвернулся, не спеша пошел к машине. Хлопнула дверца, МАЗ тронулся.

— Трус! — закричал вслед Федор, не понимая, почему он не догнал этого наглеца, не выволок его из кабины, не растоптал на виду у этой предательницы!

Совершенно обессилевший, он присел на чье-то крыльцо, тупо, как сквозь вату воспринимая звуки и голоса. Понимал он сейчас только одно: теперь все кончено, теперь ничего не поправишь…

Домой ехать не хотелось, не к чему и тут околачиваться. Федор зашел в магазин, купил водки и направился в Дом культуры, к Черникову. Оказалось, что тот уже работает в кинотеатре художником, вяло чертыхнувшись, Федор пошел в кинотеатр.

Захар Черников сидел в каком-то захламленном чуланчике, малевал, насвистывая, афишу.

— Приветик, кореш! — обрадовался он, бросив кисть. — Сто лет не виделись! Как она жизнь? Все из-за Таньки переживаешь?

— Есть желание? — Килейкин мрачновато вынул из кармана бутылку и поставил на столик, заляпанный шлепками разноцветных красок.

— Это всегда можно! — Черников одобрительно мотнул рыжей головой. — Подожди минутку, сейчас я кончу. Афишу, понимаешь, повесить надо, гори она синим огнем. Это мне — раз плюнуть!..

Черников балагурил, Федор тупо смотрел в угол и не заметил, как Захар, заторопившись, вместо слова «зори» проворно намалевал — «гори». Таким образом фильм «Вечерние зори» обрел новое, лишенное смысла название «Вечерние гори». Довольно окинув свое творение, Черников вынес щит и вернулся в ожидании выпивки, довольный и оживленный.

— Порядок!

Захар вытер руки грязной тряпицей, этой же тряпкой смахнул со стола, выставил два граненых стакана.

— Действуй, кореш!

— Под зуб что-нибудь положить найдется?

— Что-то вроде оставалось.

С полки, на которой стояли всякие склянки-пузырьки с красками, Черников снял поллитровую банку, на дне ее в мутной жиже плавало несколько килек, из ящика стола извлек краюху зачерствевшего хлеба, пяток перышек вялого зеленого лука.

После первого стакана у Федора внутри что-то отпустило; крепко потерев лоб, он пожаловался:

— Все у меня с Танькой, Захар. Отрублено — завязано!

— А ты и расплылся? Да хватит нам этого добра! — Черников всерьез не понимал, как можно по такому пустяку расстраиваться. — Ты слышал, как я ее в прошлом году в газете расчехвостил? На весь район.

— Слышал. — Федор с внезапной ненавистью посмотрел в оплывшее лицо дружка. — Паскуда ты — вот кто ты!

— Ну, пускай паскуда, — не возмутился, не обиделся Черников. Глаза его в рыжих ресницах сузились, как прицелились: — А она с тобой лучше поступила? Хвостом повиляла!

Федор скрипнул зубами.

— Ладно, не тебе о ней трепать! — почти трезво запретил, отрезал он и в отместку насмешливо спросил: — Почему из Дома культуры ушел? Ты ж там почти хозяином был. Или поперли?

— А, надоело! — Черников попытался не выдать обиды, но это ему не удалось, говорил он раздраженно, с вызовом, явно приукрашивая. — Там уж без меня вся самодеятельность валится. Еще спохватятся, да поздно! А мне что — разве тут плохо? Посиживай в холодке и пачкай! Да еще заказы всякие. Смотришь, один колхоз просит стенд оформить, другой доску Почета разукрасить. Всякие плакаты, лозунги — перед праздниками отбою нет. А хрусты идут и не пахнут ничем! Сколько захочу, столько и слуплю! — Черникова несло все больше. — Я, кореш, теперь художник, творческая интеллигенция. А художники в наш век — дороже золота! Везде нужна реклама. Реклама двигает жизнь. Да и моя ведьма Дунька ой как любит эти самые хрусты!

— Ну и как у тебя с ней? — вяло, без интереса спросил Федор.

— Во! — Захар показал измазанный краской большой палец и выругался. — Только, стерва, к себе жить не берет! Приходящим держит. Пронюхала, похоже, что копают под меня. Каких-то там тряпок-шмуток в ДК не хватает, вроде я им завхоз!..

Бутылку прикончили, Килейкин поднялся, в голове у него шумело. Захар, верный человек, повел его к себе, и опять они набрели на магазин. Захмелевший Федор надумал купить вторую бутылку, Черников не позволил ему и деньги показывать.

— Нет, браток, так настоящие друзья не поступают! За кого ты меня принимаешь? Думаешь, у меня нет? Думаешь, я на халтурку?

По дороге Захар вспомнил, что дома у него из закуски ничего нет, к Дуське в таком виде идти рискованно, может не принять; после короткого совета зашли в кафе.

Здесь они взяли сырых яиц, хлеба, жареную рыбу. Остатками разума Федор понимал: надо есть, он и не завтракал, поругавшись с матерью, и у Захара в его будке одну тухлую кильку сжевал, но еда не шла, а водка, наоборот, шла…

— Ну что, будем ждать, когда допьете и остатки, или сейчас пойдем? — раздался холодный вежливый голос.

У их столика стояли два милиционера, спрашивал младший лейтенант.

Федор поперхнулся, Черников побледнел, закосил по сторонам глазами, но тут же оправился.

— Вам-то уж не оставим! — он демонстративно допил водку, нагловато откинулся на спинку стула. — Собственно говоря, что вам угодно? Вы знаете, кто я?.. Чер-ни-ков! Слышали о таком? Так вот, я, Черников, встречаю друга из армии!

— Как раз вы нам и нужны, гражданин Черников, — подтвердил младший лейтенант и взглянул на Федора. — И вам советую пойти с нами: в вытрезвителе отдохнете.

Федор помалкивал: он понимал, что влип с этим рыжим в историю, как понимал и то, что сопротивляться бесполезно.

В кафе вошли два дружинника, у подъезда стояла крытая машина с зарешеченными стеклами.

6

МАЗ попрыгал по окраинным, немощеным, неасфальтированным улицам Атямара; остались позади последние, недавно поставленные дома поселка, желтеющие свежетесаными бревнами либо краснеющие кирпичной кладкой; пошла наконец накатанная бетонка, а Таня все молчала, смотрела перед собой ничего не видящими глазами. Она и сама не могла ответить, думала ли она сейчас о чем-нибудь? Звучала где-то внутри высокая чистая нота — Таня чувствовала, что едет домой, радовалась; потом возникало некрасивое, изуродованное злобой, яростью лицо Федора, в уши снова врывался его рвущийся чужой голос, лицо Тани то бледнело, то ярко разгоралось. Так бывает в иной летний день, когда солнце то зальет все вокруг, то зайдет, скроется за сизую тучу, и земля, темнея, становится настороженной, тревожной.

Привычно следя за дорогой, Коля Петляйкин искоса, украдкой поглядывал за Таней. Понимая ее состояние, он тоже молчал, но понимал и то, что оставлять ее надолго в этом состоянии нельзя. Слева вдоль трассы потянулся лес, — Коля придумал незамысловатую шутку, остановил машину.

— Знаешь, Тань, утром, когда в Атямар ехал, я под кустом спрятал один сверточек. Пойдем поищем, а? И цветов нарвем.

— Цветы, цветы, — тихо, горько повторила Таня. — Меня, Коля, в селе не цветы ждут, а жгучая крапива. Вот так бы ехала и ехала с тобой. Хоть на край света, только никого бы не видеть, ни с кем не встречаться!

— Ну зря ты так, Танюша! — запротестовал Петляйкин. — Не все в селе такие, как он.

— Не надо, Коленька! — попросила Таня. — Иди и скорее возвращайся. Без тебя мне еще хуже…