Пари

V

Через три дня черноморский флот стоял на севастопольском рейде. “Ласточка” и “Ястребок”, оба заново выкрашенные, черные, с золотыми полосками вокруг бортов, с изящными линиями обводов, с красивой погибью мачт, с безукоризненной осадкой, отлично вытянутым такелажем и с белоснежной каймой выровненных над бортовыми гнездами коек, — стояли, недалеко друг от друга, в глубине рейда, в хвосте первой линии судов.

Оба были стройны, красивы и словно бы задорно блистали под блеском южного солнца.

С последним ударом восьмой склянки на всех судах взвились флаги и гюйсы, подняты брам-реи, и по рейду разнеслась музыка с кораблей, встречавшая подъем флага.

Майское утро было прелестно.

Ни облачка на бесстрастно красивом бирюзовом небе. Ни ропота моря. Полное властных чар, обаятельно-ласковое, дышавшее бодрящей свежестью, оно едва рябило.

Ни с простора моря, ни с гор не проносился ветер.

Вымпелы едва колыхались.

Ни стоны, ни крики, то покорные, то ожесточенные крики беспощадно наказываемых линьками матросов, не нарушали тишины рейда.

Все злое, бесцельно жестокое и позорное, что творилось в старину, точно любило предрассветную полумглу и избегало яркого блеска роскошного утра.

Не оглашался заштилевший рейд и необузданно вдохновенной руганью старших офицеров и боцманов, обычной во время уборки судов. К подъему флага все суда уже блистали умопомрачающею чистотой.

Только изредка проносилось ожесточенно громкое морское окончание сухопутных слов, и среди тишины рейда раздавался исступленный капитанский окрик, похожий на дикий крик душевнобольного из буйной палаты.

С девяти часов на рейде воцарилась особенно торжественная тишина.

Старшие и младшие флагманы осматривали суда своих дивизий.

На кораблях то и дело играли марши, встречавшие и провожавшие адмиралов. По рейду разносились громкие матросские ответы на приветствия адмиралов.

Гичка с младшим флагманом пятой дивизии направилась в глубину рейда, где стояли корветы, бриги, шкуны и тендера. Гичка приставала к разным судам и наконец пристала к “Ласточке”.

На палубу шкуны вошла, быстро поднявшись по трапу, высокая, крупная, внушительная фигура старого контр-адмирала Ратынского с строгим и нахмуренным моложавым лицом, которого мичманы прозвали “адмиральшей” и “Сашенькой”.

Он еще более выпятил грудь и приподнял густые адмиральские эполеты, еще более нахмурив брови, стараясь таращить свои добродушные глаза как можно сердитее, когда выслушал рапорты вахтенного начальника, молодого мичмана, и командира шкуны, лейтенанта Муратова.

Адмирал подал офицерам руки, поздоровался с выстроенной командой, велел распустить матросов и вместе с Муратовым пошел осматривать шкуну.

Добродушному адмиралу надоело казаться строгим, хмурить свои густые черные брови и подергивать широкими плечами, тем более, что он — и сам когда-то лихой капитан до женитьбы — приходил в восторг от образцового порядка и изумительной чистоты на “Ласточке”.

И его лицо расплывалось в широкую улыбку, а небольшие темные глаза улыбались, и вся внушительная фигура адмирала, казалось, стала поменьше.

После осмотра, когда адмирал вместе с Муратовым поднялись наверх и остановились на шканцах, — адмирал проговорил:

— Вы знаете-с, Алексей Алексеевич, я строг. Очень строг-с!

Муратов не поддакнул, хотя и знал, что “Сашенька” любил, чтобы офицеры считали его строгим и на службе боялись его.

— Да-с. Служба… Нельзя без строгости. Но при всем том я не могу указать ни на малейшее упущение… Ваша шкуна — образцовая-с…

Муратов был всегда сдержан с начальством. Он не выразил на своем лице радостного чувства, не поблагодарил за похвалу и молчал.

А флагман продолжал:

— Да-с, обрадовали, Алексей Алексеевич… Такого порядка… не видел… Рад, что могу вам это сказать!

И адмирал крепко пожал руку Муратова.

— Вы увидите, ваше превосходительство, судно не хуже “Ласточки”, — проговорил Муратов.

— Какое?

— “Ястребок”, Александр Петрович.

— Вашего друга?

— Точно так. Быстренина.

— Посмотрю-с. До свидания.

И, перед тем как сходить по трапу, адмирал проговорил уже совсем не как начальник:

— А что забыли нас, Алексей Алексеевич? Жена недовольна… Зайдите к ней…

— Постараюсь, Александр Петрович…

“Ястребком” адмирал восхитился не меньше чем “Ласточкой”, а молодой командир тендера просто-таки обворожил его.

Скрывая улыбку, Быстренин как будто слегка испугался появления нахмуренного “Сашеньки” и немедленно согласился с ним, что он строг и что его боятся. Быстренин очень тонко показал, что польщен горячей благодарностью восхищенного адмирала, обещал на днях же быть у адмиральши, ловко осведомился, когда Маруся обедает у своих, и получил приглашение обедать в воскресенье, если не уйдет в море.

В тот же день адмирал, докладывая старшему флагману о посещении судов, особенно хвалил “Ласточку” и “Ястребка”. Хвалил обоих командиров, но Быстренина сердечнее и экспансивней.

— Муратов превосходный и достойный офицер… Только какой-то скрытный… Будто не очень ценит похвалу адмирала…

А про Быстренина сказал:

— Блестящий офицер. И капитан-умница. И на берегу умница. И душа нараспашку…

— Оба лихие офицеры! — согласился седой высокий старик.

И, подумавши, прибавил:

— Только полагаю, что Муратов основательнее и серьезнее.

Вечером друзья сошлись в морском клубе.

— Ну как “Сашенька”? Был доволен “Ласточкой”? Не выдержал роли строгого адмирала? — весело спрашивал Быстренин.

— Доволен! — скромно ответил Муратов и заботливо спросил:

— Твоим “Ястребком”, конечно, остался очень доволен?

— В восторге!

— То-то! — обрадованно промолвил Муратов.

— Ну да я, признаться, не тронулся его восторгами. — Ведь он — “Сашенька” и “адмиральша”! — с презрительной улыбкой сказал Быстренин…

— “Сашенька”… “адмиральша”, а службу понимает и добрый, честный человек… Я, брат, доволен, что “Сашенька” нас похвалил.

— В воскресенье звал обедать. Адмиральша недовольна, что давно не был. А тебя звал?