Босой

Я поднес кружку к губам и заметил, что брат внимательно смотрит на руку, в которой я держал кружку. Отпив, я прячу руки под стол.

– Выглядишь ты совсем неважно, братец, желтый какой-то.

Мне стало просто смешно.

– Да я никогда и не выглядел по-другому.

– Кто устроил тебя в дубильную мастерскую?

– Отец вместе с тетушкой Финикой.

– Грязное они тебе подобрали ремесло.

– Грязное, чистое – так уж вышло.

– Ты мог бы выбрать получше.

– Я в этом ничего не понимал.

– Собираешься выучиться на дубильщика?

– Собирался.

– А теперь уже нет?

– Да я уж выучился. Только не нравится мне это занятие. Я бы хотел делать что-нибудь другое. Читать, учиться. А здесь читать невозможно. Чувствую, как тупею день ото дня.

– А остальные ученики?

– Да как и я, деревенские. У них одна мечта – побыстрее разделаться с ученичеством, вернуться в село и завести собственное дело.

– А подмастерья?

– Те уже и вовсе болваны, будто людьми никогда и не были. Вкалывают, жрут, пьют. По вечерам в субботу и в воскресенье шляются в дом к девушкам, что в тупике.

– И тебя водили?

– Водили один раз. Добрикэ Тунсу, парень у нас такой есть.

– Начнешь туда ходить – можешь заболеть.

– Больше не пойду…

– Соблазн велик. Постарайся, возьми себя в руки. Город губит людей. Смотри, как бы и тебя не погубил.

– Не погубит. Я не поддамся.

– Мепя ничуть не удивило, что ты рассказал об учениках и подмастерьях. Когда-то, не так уж и давно, здесь, да и по всей стране, существовали рабочие организации. У подмастерьев, учеников и у рабочих железной дороги был даже свой клуб. Там они встречались, читали, спорили. Готовились к будущей борьбе, к лучшей жизни. Среди вождей движения нашлись предатели, стали на сторону хозяев. Но само движение не заглохло. Когда началась война, против него были приняты крутые меры. В некоторых городах его удалось подавить. Но семена его остались повсюду. Наверно, сохранились и здесь. Если не хочешь, чтобы город тебя погубил, попытайся их найти. Может, повезет, и ты их вдруг обнаружишь. Я бы помог, да нельзя мне задерживаться здесь дольше. Я только вчера из Бухареста. Приехал навестить родственников. От них и узнал, что у тетки Марие сын в городе. Спросил, давно ли они тебя видели. Мне ответили, что ты прячешься, чураешься их. Отчего это? Они были бы рады, если бы ты зашел к ним как-нибудь в воскресенье. Поел бы горячих щей.

Меня это даже рассмешило.

– Ты так говоришь, Янку, как будто совсем не представляешь дядю Тоне.

– По правде говоря, не очень представляю, ведь я с ним за всю жизнь раза три разговаривал.

За всю жизнь!.. Человеку двадцать один, от силы двадцать два года, а он говорит о всей жизни! Короткий, должно быть, отмерен срок моему двоюродному брату. Очень короткий…

– Я обучался ремеслу в Бухаресте. Теперь работаю механиком. По-нашему, по-деревенскому, кузнецом. Услыхал, что ты здесь, и решил приехать, повидаться, познакомиться с тобой. Так вот, слушай! Родители мои умерли от чахотки. В ремесленном училище и мне пришлось нелегко, но я выдюжил. Я верил в лучшую жизнь и одолел болезнь. Не поддался. А вот теперь доктор посоветовал мне уехать из города, перебраться на свежий воздух, в деревню. Мне не хватает воздуха. Завтра утром уезжаю в Омиду. Может, сниму себе дом где-нибудь на горе, открою кузницу.

– И будешь жить один?

– Сперва один. Потом женюсь. Хочу, чтоб жена у меня была здоровая. Женюсь на деревенской девушке. Чтоб родила мне крепких, здоровых ребят. Хочу жить среди крестьян, из которых вышел отец. Буду для них работать, делиться тем, что сам узнал, повидал, о чем читал в книгах.

В глазах моего брата вспыхивает яркий огонь.

В корчму вошли два музыканта – оборванные, сгорбившиеся. У одного под мышкой скрипка, у другого – кобза. Растерев озябшие руки, они принимаются наигрывать какой-то мотивчик. Янку подзывает их.

– Для нас можете не играть. – Достает и протягивает им десять банов. – Пожалуйста, возьмите!

– Целуем ручку, барин, а то и пожрать не на что…

И отдают деньги трактирщику. Опрокидывают по стопке…

– Вот и зима пришла, теперь тепла скоро не жди, – говорит один, – а я сегодня так совсем замерз. До костей продрог…

– Может, все-таки пройдемся, братец Янку?

– Ну что ж, пошли.

Мы шагаем по улице.

– В Бухаресте я многому научился. Не только кузнечному делу. Я ведь по вечерам в школу ходил. Умею рисовать, писать красками. Если в деревне будет посвободнее, займусь живописью. Стану рисовать природу, сельские улицы, реку, памятную с детства, деревья, людей…

Я ковыляю рядом и слушаю. Стараюсь не пропустить ни слова. Он спрашивает:

– Ты что-нибудь читал?

– Раньше читал. Теперь едва успеваю дух перевести. Как в город приехал, книги в руках не держал.

– Скверно. От книг светлее в голове и ума прибавляется. Надо находить и время, и книги для чтения.

– Легко сказать.

– Легко ничего не бывает. Старайся читать. Ты и дальше намерен работать в этой дубильне?

– Нет, перейду к другому хозяину. Может, прямо на этой неделе. Хочу скопить немного денег и осенью махнуть в Турну учиться.

– Если осенью не разразится война…

– Неужели война?

– Да, война. Вот уже два года, как все дерутся да грызутся, будто дикие звери. Мало осталось стран, которые в стороне. Среди них и мы. Но долго это продолжаться не может. Одни хотят втянуть нас в войну против союзников, другие стараются столкнуть нас с немцами.

– И мы должны вступить в войну только из-за того, что этого хотят другие?

– Мы с тобой не должны.

Брат смеется.

– А разве здесь, в этом городе, или в других городах и селах кто-нибудь хочет?

– Ни здесь, ни там не хотят. Народ не хочет воевать. Войны хотят те, кому на фронт не идти, – те, кто правит страной, и их приспешники. Им война сулит огромные барыши.

– А если война – тебя тоже заберут?

– Не думаю. В прошлом году меня призывали, но в армию не взяли. Здоровьем слаб. А здоровье ни теперь, ни через год лучше не станет.

– Ты что, болен?

– Да нет, не болен, но и не совсем здоров, чтоб идти на фронт, таскать за спиной винтовку, спать на сырой земле, в грязи.

Уже совсем поздно расстались мы у дубильной мастерской.

– Еду завтра в Омиду, но мы еще свидимся.

Он прикоснулся к моим распухшим рукам. И ушел. Растворился в тени домов. Я стоял у дверей, прислушиваясь к звуку его шагов. И слушал, пока шаги не затихли. Потом на цыпочках прошмыгнул в дом. Верзилы-ученики уже спали. Я забрался под одеяло.

Янку Брэтеску, мой двоюродный брат, так и поступил, как говорил в тот вечер, когда я впервые увидел его, – уехал в Омиду и там обосновался. Нашел заброшенный дом на окраине, на вершине холма, в том месте, где дорога поворачивает на Стэникуц. При доме – просторный двор с красным песчаником. Двор спускался к рощице на берегу реки. Вечерами, когда Янку выходил посидеть на завалинке, с реки вместе с комарами долетал до него затхлый запах болота и горький аромат ивовых листьев. В прибрежных зарослях с сумерек и до рассвета квакали зеленые лягушки, задрав к луне свои зеленые мордочки.

Янку привел дом в порядок, выбелил, посадил под окнами цветы, огородил участок забором, а старый сарай приспособил под кузницу.

Вечером он уходил в село – потолковать с крестьянами. Говорил с людьми ласково; те только диву давались, слушая, как терпеливо молодой кузнец пытается раскрыть им глаза. Тицэ Уйе прилепился к нему всем сердцем, как к родному брату. Да и многие в селе тоже полюбили Янку. Моя мама просто не чаяла в нем души. Вскоре мужики понесли к нему точить и чинить плуги и другую железную утварь. Взял он к себе в дом семилетнего сынишку Ивана Цынцу. Самого Ивана доконали и прежде времени свели в могилу ранения, полученные в девятьсот седьмом году, когда его вместе с другими бунтовщиками избивали в придорожном рву. Теперь Цынцу-младший раздувает кузнечные мехи, чтоб горел уголь.