Чужая жена

Из чемоданчика Лилиан вынула записную книжку. Открыла ее и показала Маре схематическое изображение женского лица: скулы, лоб, веки, ноздри — все было раскрашено в разные цвета. На каждой секции было отмечено, какую косметику на нее следует наносить.

Сверяясь со схемой, Лилиан принялась вытягивать косметику из чемоданчика и раскладывать на столике.

— Вы удивитесь, — сказала она, — когда увидите, какая неестественная уйма времени уходит на создание естественного образа. — Вглядевшись в зеркало, она сдвинула брови. — Нам понадобится больше света.

Мара раздвинула занавески. Свет ворвался в комнату, и беспорядок в ней стал еще заметней. Пошарив в полотняной сумке, откуда днем раньше доставала пароварку, Лилиан извлекла на свет мужское зеркальце для бритья и победно подняла над головой.

— Для непредвиденных ситуаций, — довольная собой, заметила она. Поднесла зеркало к окну и водрузила на подоконник.

Когда Лилиан села, Мара стала рядом, готовясь подавать ей все необходимое, словно медсестра на операции. Лилиан начала наносить на лицо и шею тональный крем с помощью маленького спонжика. Мара, как завороженная, наблюдала за ее размеренными движениями. Ей казалось, что она ощущает руки Лилиан на своей коже. Закончив с основой, актриса принялась накладывать тени, сперва натурального оттенка, затем немного темней. Разница была почти незаметна — Лилиан вовсе не стала выглядеть великосветской львицей, над которой поработал визажист, вовсе нет, она осталась Лилиан, но только еще более прекрасной.

Они уже почти закончили, когда Мара заметила хаус-боев и Дуду, которые подсматривали в окно. Она нахмурилась, взглядом прогоняя их прочь. Но Дуду решил, что раз уж их заметили, то можно безбоязненно открыть рот. Он ткнул пальцем в бутылочку со светлым тональным кремом, которую Мара выставила на подоконник.

— Она намазывает себя светлой глиной, — огласил он и кивнул головой в сторону других мальчишек. — Они хотят знать, у нас будут танцы? — Дуду употребил слово «нгома», что означало большое собрание членов племени с пиршеством и танцами, которые иногда могли длиться много дней. На воинах племени в таких случаях всегда были традиционные наряды, а тела разукрашены красной охрой.

Не успела Мара ответить, как Лилиан замерла, не докрасив глаз, и спросила:

— Что он говорит?

— Он хочет знать, что вы делаете, — ответила ей Мара. — Это деревенские мальчишки, они никогда раньше здесь не работали. И никогда не видели, как наносят макияж.

Дуду подошел поближе. Он вновь указал на мальчишек и заговорил с Марой на суахили:

— Они сказали, что наносить грязь на кожу в Танзании теперь запрещено. Президенту не нравится. Он говорит, так делают только дикари.

Мара изумленно посмотрела на них:

— Кто вам такое сказал?!

— Бвана Доди, — доложил один из них. — Еще он сказал, что мы не все время будем хаус-боями. Президент построит школы в каждой деревне. Мы научимся читать и писать и сможем встать на ноги без помощи белых бван.

Он вперил требовательный взгляд в Мару. Казалось, он ждет подтверждения своим словам.

Мара задумалась. Она вдруг поняла, что все, что она сейчас скажет, дойдет до ушей Доди или даже Кабеи.

— Вы очень, очень хорошие хаус-бои, — осторожно начала она. — И я уверена, будете такими же очень-очень хорошими школьниками.

Лилиан нетерпеливо нахмурилась:

— О чем вы говорите?

— Они говорят, что надеются пойти в школу, — ответила Мара.

Лилиан вернулась к прерванному занятию.

— Поговорите с Карлтоном, — внезапно предложила она. — Он все устроит. — Она взяла зеркало и принялась внимательно разглядывать свое отражение, затем удовлетворенно кивнула. — Я выгляжу так, словно надо мной поработала Ванда, наш визажист. — Лилиан взглянула на Мару. — А знаете, я ведь и сама немного художница. Я тоже иногда рисую.

— Что же вы рисуете? — поинтересовалась Мара. Она подошла к кровати, взяла брюки и протянула их Лилиан. Время шло, а Карлтон просил доставить актрису как можно быстрее.

— В основном людей, — отозвалась Лилиан, сбрасывая кимоно на пол и натягивая брюки. — И конечно, Тео. — Она с тоской посмотрела на фотографию в рамке. — Он лучше, чем многие из известных мне людей… — Она замолчала и взглянула на Мару. — Вы, наверное, встречали много разных людей здесь, в приюте.

— Довольно много, — согласилась Мара. — И с некоторыми из них мы очень даже сблизились.

Очень сблизились…

Мара попыталась отвлечься тем, что принялась расстегивать пуговицы на рубашке. Но к горлу подкатывала тошнота, как в самолете, попавшем в воздушную яму. Ей вспомнился голос Матильды, весело болтавшей за ужином в свой первый вечер в приюте.

Джон, вы не передадите мне соль, пожалуйста. Спасибо, Джон. Как это мило с вашей стороны…

И серебристый смех, будто перезвон колокольчиков. Голова запрокинута назад, светлые волосы струятся по спине, будто лунный свет.

Мара решила, что лучший способ отвлечься — это думать о чем-то другом. Вспомнить хотя бы того канадца, который непременно желал спать под открытым небом. Она попыталась в мельчайших деталях воспроизвести в памяти его изборожденное морщинами лицо и седеющие волосы. Мара припомнила, что, в отличие от многих других, накануне сафари он взялся учить суахили. И вместо того, чтобы сидеть у камина и травить байки, как это делали другие клиенты, он подсаживался к африканскому костру и просил Менелика рассказать ему эфиопские сказки. Впоследствии африканский персонал приюта увековечил воспоминание о нем в одной из своих вечерних песен, а местный летописец, или, вернее, хранитель устной памяти приюта, который в дни сафари выполнял обязанности оруженосца, даже дал ему особое, местное имя. Он назвал его Рафуки Билу Убагузи, «европейцем, которого заботит не только европейское».

Мара вытянула руки, подавая рубашку Лилиан.

— Но затем они, конечно, уезжают, — слова прозвучали легко и беззаботно. — И появляются новые люди.

— Как я вас понимаю, — сказала Лилиан. — Когда снимают фильм — та же история. Вы все как одна семья: актеры и съемочная группа. Жизни друг без друга и представить себе не можете. А затем… — Она развела руками и покачала головой. — В одночасье, вдруг все заканчивается. Проходит время, и ты напрочь забываешь обо всех.

Мара медленно кивнула. Напрочь забываешь обо всех. Легко сказать. Как это напоминало всем известную фразу: простить и забыть. Она часто повторяла ее про себя, как заклинание, которое должно было непременно подействовать. Но заклинание, даже многократно повторенное, на Мару действовало лишь частично. Иногда ей удавалось забыть, иногда простить, но сделать и то и другое одновременно было выше ее сил.

Половина столовой была заставлена оборудованием, среди которого сновали люди. Мара стояла в стороне, наблюдая за тем, как двое Ников катают туда-сюда платформу по проложенным прямо на полу рельсам. Неподалеку стоял штатив, на который водрузили камеру. Со стороны конструкция выглядела крайне ненадежной: камера казалась слишком громоздкой и тяжелой для тонких ножек штатива. Перед камерой стоял Томба. По-видимому, рассудила Мара, его временно вывели из подчинения Джеми и поставили задачу — сторожить камеру. Он протягивал к ней руки и беспрестанно озирался вокруг, словно на камеру вот-вот должны были совершить покушение.

Лилиан сидела на одном из трех плетеных стульев, стоявших ближе к веранде. По какому-то неизвестному Маре порядку на каждом стуле сзади висела табличка: «Мистер Хит», «Мисс Лэйн», «Мистер Л. Миллер». Где-то должен был быть еще стул «Мистер К. Миллер», но Карлтону некогда было рассиживаться — он был слишком занят, улаживая неурядицы, происходящие за кадром.

Рядом с Марой остановился Руди.

— Ну как вам? — спросил он, обведя рукой помещение.

— Как-то непривычно… заброшено и одиноко, — ответила Мара. — Зачем было так мучиться с книгами, да и со всем остальным? Так или иначе, теперь ничего не видно.