Страница 75 из 75
Он, инженер Теплов, начальник отдела крупнейшего проектного института, всю жизнь оперировал огромными категориями — миллиардами кубических метров воды, сотнями тысяч гектаров затопляемых земель, миллионами тонн бетона. За это его все уважали, награждали, продвигали по службе. Но теперь вдруг Иван Антонович понял, что за всем этим не заметил, как сквозь пальцы прошла, утекла жизнь самого близкого ему человека.
И ему стало страшно.
«Лена… почему? Почему не я?..»
Он был жалок и беспомощен, как ребенок.
И то, что он сдерживал в себе все эти дни: и горечь утраты, и тоску по жене — все вдруг вылилось, выплеснулось наружу, и Иван Антонович, не в силах совладать с собой, заплакал.
30
Не зажигая света, в комнату вошел Миша. Сын тоже, видать, не спал: уж очень быстро он вошел, Иван Антонович не успел даже привести себя в порядок.
— Папа… Ну к чему это? Умоляю тебя: не надо! — Миша взял стул, пододвинул его к отцовскому креслу и сел рядом, как он подсаживался всегда к матери, когда у него не выходила задачка. — Все равно вновь ведь ее теперь не вернешь. Так береги хоть себя.
— Да, да! — повторял Иван Антонович, вытирая рукавом пижамы влажное от слез лицо. — Ты извини. Я не сдержался.
— Ничего не поделаешь — такова природа, — сказал Миша.
И хотя мать вложила в него всю свою душу, Миша был все-таки его сын: учен, начитан и в меру сдержан. Очень даже.
— Да, да! — повторял машинально Иван Антонович. — Я ничего, Миня. Я ничего. Я сейчас побреюсь, оденусь и поеду. Мне до работы надо заехать к Екатерине Васильевне. Может, Вячеслав с Машей еще не уехали. Маша говорила как-то, что Вячеслав делал памятник какому-то знаменитому воронежцу. Вместе со скульптором Прокудиным. Так вот я хочу поговорить с Вячеславом, может, Прокудин взялся бы сделать и надгробие нашей матери. Я думаю так: высоко на постаменте поставить ее бюст из белого мрамора, изваянный вот по этой фотографии… — И он указал на фотографию Лены, где она была снята восемнадцатилетней, с косами. Он не знал ее такой и, глупо ревнуя неизвестно к кому, два дня назад воспротивился, когда этот же снимок хотели увеличить до портрета. Теперь Иван Антонович изменил свое мнение. — Мне хочется, — сказал он, — чтобы она навсегда осталась такой, как тут: молодой и красивой.
— Спасибо, папа! — сказал Миша. — Дай твою руку! — Сын обнял отца, и они некоторое время постояли рядом — сухонький, седоволосый Иван Антонович и крепкий, почти на голову выше отца Миша. — Только белый мрамор теперь стоит очень дорого, папа.
— Чего б ни стоило! — упрямо сказал Иван Антонович. — Есть же деньги. Все берегли на дачу, а теперь уж все равно… — Он развел руки в стороны, как бы отстраняя от себя сына, и, шмыгая тапочками по паркету, пошел в ванную.
Миша взял его за руку, остановил.
— Папа! — сказал он, почему-то волнуясь. — Мы тут посоветовались с Розой и решили, что она переберется ко мне. Хоть не мамины, а все женские руки в доме. Нам с тобой легче будет.
Словно кто ткнул Ивана Антоновича в затылок: он опустил голову и сказал тихо:
— Раз решили — пожалуйста!
— Ты говоришь, папа, так, будто недоволен?
— Нет, нет! — Иван Антонович поднял голову и, стараясь улыбнуться, повторил рассеянно: — Нет, нет! Очень-очень рад. Роза… Конечно… — А в ушах у него так и звучали слова Лены: «Я буду плохой свекровью. Я очень люблю Миньку и буду ревновать его к жене. Будь она хоть золотая, а по мне все равно не та».
— Я люблю ее, папа.
— Очень хорошо, — сказал Иван Антонович и вздохнул, подумав про себя: «Да, Минька мой сын!» Когда они сошлись с Леной, он, Иван Антонович, тоже никому не сказал, а просто написал матери всего лишь несколько слов: «Мама, приезжай, я, кажется, женился».
— Так как же, папа? — Сын ждал.
— Раз порешили, так что ж, благословляю! — сказал Иван Антонович. — Мне что? Вам жить!