Страница 11 из 38
— Гляди, это же Сыч, — шепнул мне Васька.
И верно, это был телеграфист Сомов. Командир покосился на него и, подняв дрожащей рукой налитую до краев рюмку, произнес:
— За единую, неделимую!
— Ура! — гаркнули все за столом.
В это время дверь открылась, и в комнату вошли несколько человек два молоденьких вольноопределяющихся в длинных шинелях, перетянутых в талии поясами, и еще какие-то люди в пиджаках.
— Привели, ваше высокоблагородие! — мальчишеским голосом выкрикнул один из вольноопределяющихся.
— А, мое почтение, мастеровые, труженики, — сказал командир, обернувшись. — Пожалуйста, сюда, поближе.
Мастеровые подошли к столу, и свет упал на их лица.
Васька даже вскрикнул. Один из рабочих, подошедших к столу, был его отец Илья Федорович. Другой — Чиканов.
— Садитесь, пожалуйста, располагайтесь, как дома, — сказал командир и, схватив со стола большую рюмку с вином, поднес ее Васькиному отцу.
— Я не пью, — ответил Илья Федорович.
— Ну что вы, одну рюмочку перехватить не грех, — уговаривал командир.
— Я не пью, — наотрез отказался Илья Федорович.
— Давно ль перестал? — спросил его через стол Сомов.
Васькин отец вскинул на него глаза и спокойно ответил:
— В последний раз с тобой пил перед тем, как мы вместе в погребе прятались.
Телеграфист беспокойно заерзал и уткнулся в тарелку.
— Может, вы пьете? — обратился командир к Чиканову.
Чиканов немножко помялся, а потом взял рюмку и одним махом опрокинул ее в рот.
— Ну, закусите, — сказал командир и показал ему на стол.
Чиканов присел на край стула и робко подвинул к себе соленые огурцы. Потом осмелел и потянулся к сыру и копченой колбасе.
Илья Федорович по-прежнему неподвижно стоял у стола.
— А вы бы хоть закусили, если не пьете, — сказал ему командир. — Вот икорка, вот селедочка хорошая. Да вы не стесняйтесь. Я человек простой и люблю мастеровой народ. Ведь это мы за вас кровь на полях проливаем — за свободу, за счастье, за наше взаимное благополучие.
— Они этого не понимают, — сказал Сомов. — Натура у них такая… большевицкая.
— Что? — резко спросил командир.
— Не понимают они человеческого обращения, — сказал Сомов.
— Как? — еще резче спросил командир.
— Я ничего, — сказал Сомов.
— Ну, если ничего, так и не суйся не в свое дело, пока тебя не спрашивают. А вас как по имени и отчеству зовут? — снова обратился командир к Васькиному отцу.
— Илья Федорович.
— Так вот, Илья Федорович, расскажите нам, как чувствуют себя мастеровые, на что жалуются, чего просят?
— Мастеровые ничего не просят, — сказал Илья Федорович.
— А все-таки? Илья Федорович молчал.
Начальник станции, который до этой минуты сидел склонившись над рюмкой и клевал носом, вдруг заговорил:
— А не знаете ли вы, — сказал он, — почему в депо так плохо работа идет? Крюки в кузне не варятся, подшипники плохо подшабриваются.
— А кто его знает, — сказал Илья Федорович.
— Кто его знает? — заорал начальник станции. — А при большевиках как работали? Это ты знаешь? Как дорогу перед их отступлением чинили, помнишь?
— Еще бы ему не помнить, — снова вмешался Сомов. — Он больше всех старался.
Илья Федорович посмотрел в сторону Сомова и тихо сказал:
— Ты бы тут поменьше старался, сыч проклятый.
— Не будем пререкаться, — сказал командир бронепоезда. — Передайте от моего имени рабочим, чтобы они работали по-настоящему Иначе я должен буду прибегнуть к нежелательным репрессивным мерам. Тогда уже на себя пеняйте. Подведу бронепоезд к семафору, долбану по поселку, так от вас ничего не останется. Поняли?
Чиканов бросил вилку и застыл с раскрытым ртом.
Илья Федорович смотрел себе под ноги.
— Что они теперь с ними сделают? — прошептал Васька.
Я соскочил с карниза, на котором мы стояли, и выковырял из земли два обломка кирпича. Один оставил себе, другой отдал Ваське.
— Если они что с ними делать станут, смотри на меня, — сказал я Ваське. — Я замахнусь, а ты за мной кидай.
— Ладно, — сказал Васька, — пусть только попробуют тронуть.
Мы опять заглянули в окно. Все, кроме командира, вскочили из-за стола и размахивали руками.
Илья Федорович и Чиканов стояли бледные, озираясь по сторонам.
— Говори, кто с красными ушел? — хрипел офицер с рыжими бакенбардами.
— Говори, хамская морда! — визжал начальник станции.
Командир бронепоезда спокойно сидел в кресле и посасывал толстую сигару.
— Не скажешь? — снова захрипел рыжий офицер. Он откинул руку наотмашь, как будто приготовился ударить Илью Федоровича.
— Ну, ну, потише, — сказал Илья Федорович.
Рыжий размахнулся и со всей силой стукнул его кулаком в висок.
В эту минуту мы с Васькой почти разом замахнулись и пустили в окно по кирпичу. Раз! Два! Что-то звякнуло, загремело, и свет в комнате потух.
Мимо нас проскочили какие-то люди. Они кричали и грозили револьверами. Пригнувшись к земле, мы прошмыгнули по Железнодорожной улице до первого переулка.
Когда мы подошли к дому, Васька перевел дыхание и сказал упавшим голосом:
— Что теперь с отцом будет? Застрелят его!
Совсем поздно, когда мы уже укладывались спать, Васькин отец пришел к нам и рассказал, чем кончился его разговор с офицером.
— Кто-то, — рассказывал он, — запустил в окно кирпичом. И такой тарарам пошел, что представить нельзя. Сомов кричит «Бомба!» Кто-то из офицеров с перепугу револьвер выхватил и давай палить в потолок. Наконец сообразили — из другой комнаты свечу принесли. Видят — на полу валяются две кирпичины. Поуспокоились немножко. «Вот сволочь какая, -говорит командир. — Это ваша работа, наверно. Ну, что ж, идите. Мы за вами понаблюдаем. Выудим кого надо. А если не выудим, поговорим с вами иначе».
Когда Илья Федорович ушел, мы легли спать. Долго ворочался в постели мой отец. Я видел, как он в темноте вставал, подходил к печке и курил. Мать тяжело вздыхала. Я знал, она тоже не спит.
А мне все мерещился командир бронепоезда, его припухлое желтое лицо, его трясущаяся рука, в которой он держал бокал с вином. Я вспоминал, как Сомов, уткнувшись носом в тарелку, ехидно говорил Илье Федоровичу: «Давно ли перестал пить?»
От злобы я натягивал до самых ушей одеяло и накрывал голову подушкой.
Отец мой все еще шагал по комнате и курил. Сизый дым кружился над его головой и тянулся длинными струйками в печку.
Глава IX
У НАС ЕСТЬ КРАСНОАРМЕЕЦ
Утром, чуть свет, к нам в окно забарабанил Васька.
Я наскоро умылся, схватил краюху хлеба и выскочил на крыльцо.
— Гришка, я теперь ни черта не боюсь, — сказал Васька гордо. — Ловко мы с тобой вчера кирпичом в окно запустили. Мы им еще не такое покажем! Я теперь каждый день буду в их квартирах стекла бить. Давай вместе бить. А?
— Подожди, — остановил я его, — как бы нам вперед по шеям не надавали. А ты дома не сказал, что это мы с тобой вчера тарараму наделали?
— Не сказал. А что? — спросил Васька.
— Ты смотри не говори, а то нам с тобой не поздоровится.
— Ладно, не скажу. А только мы еще не так стукнем в окно начальнику. А Сычу я камнем глаза выбью. Теперь мы и на фронт можем уйти. И в отряд я теперь первый запишусь. И оружие сам пойду собирать.
— Ну как же мы с тобой оружие собирать будем? Много ли мы двое наберем? Сеньки нету. Андрей уже, наверно, в Курсавке давно. Что же это у нас за отряд? — ты да я, да мы с тобой.
Васька задумался:
— Да, это ты верно говоришь. А пойдем, брат, к Ивану Васильевичу, позовем его.
— Да что к Ивану Васильевичу? Что он понимает? Трус первой марки. Мы давно из погребов вылезли, а он до сих пор носа на улицу не показывает.
— Вот и пойдем, — сказал Васька, — посмотрим, что он дома делает. У его отца, знаешь, бердана есть, в коридоре висит, ее спереть ничего не стоит.
— Ну, бердана — другое дело, — весело сказал я. — Пойдем.