Семейщина

Дементей Иваныч поостыл. И то сказать: с Обором нет настоящего сообщения. Известно лишь, что старик сам вызвался доставить пакет красному командующему да бросил в дороге запряжку. А дальше что было?

«Може, и в живых батьки нету…» — подумав такое, Дементей Иваныч засопел и хмуро принялся набивать рот картошкой, густо политой конопляным маслом.

— Сказывают, Алдоху здорово шибануло. Всю руку в клочья! — заговорил Федот.

— Об этом-то нам не горевать, — протягивая Павловне опорожненный стакан, отозвался Дементей Иваныч. — Сами на то шли…

— Как есть, нам об них какая забота, — одобрил батьку Василий.

3

Густые тени легли на крутые склоны оборских сопок. По-над снегами шагала ночь.

Соломонида Егоровна засветила в избе коптилку и стала собирать ужин. Ребятишки, по обыкновению, ссорились и ревели.

— Замолчите, анафемы, навязались вы на мою голову! — гремя чугунами и чашками, закричала она. — Жрите да укладайтесь, чтоб… сникли. Чисто анафемы!.. Ермишка, выдь-ка батьку покликай, все неймется ему на ночь глядя.

Иван Финогеныч сидел на приступке амбарушки, уткнул бороду в острые колени. Порою он подымал голову и глядел поверх крыш в зеленую темень неба, в моргающие светляки созвездий.

Так тихо во дворе, и на тракту, под обрывом сопки, тихо, и старые сосны будто отдыхают от недавнего шума, топота и ржанья. Вот опять прежнее спокойствие вернулось в окрестности морского полустанка, и чудится ему, что и он и его полустанок, будто вскинутые мощной волной на кипучий гребень на какой-го самый короткий миг, снова сброшены сверху на пустынный безлюдный берег. Тишина… А давно ль то было? И перед его глазами проходят — сотни людей, командиры, кони, пулеметы, скачущие ординарцы… черные предатели, приспешники боголюбивого Ипата. Все разом схлынуло, и забыт полустанок, точно ничего и не было, точно все это приснилось в причудливом беспокойном сне.

Тишина, привычная тишина и покой… Но будет ли покой когда-нибудь в его сердце?

Иван Финогеныч прислушивается к хрусткой морозной тишине, разлитой вокруг. И будто оттуда из морозной темени приходит Андрей. Вот он отставляет в сторону гладкий новенький винчестер, распахивает полы нездешней дохи. Вот он снимает шапку, а под шапкой плешина в венце белого серебра. «Э, да ты старее меня!» — смеется Финогеныч и прижимает к груди своей родное, в красных прожилках, лицо… И вот Андрей скачет в обратный путь, к своему отряду, и голос его доносится издалека, едва узнанный, ровно незнакомый голос…

Кто бы мог угадать, что тот путь будет последним путем Андрея, из которого нет возврата? Ежели бы знал, завернул бы, ухватился за стремя, не пустил бы его ни за что на свете!

Нет, не бывать, видно, покою в сердце Ивана Финогеныча.

Никого нет кругом, не мелькнет Андреева дошка в морозной мгле, не забьет копытами по тракту его крутобокий мерин.

Слезы душат Финогеныча, — так сразила его страшная весть о битве под Новой Зардамой! До конца жизни не забыть ему той минуты… Для чего же вез он пакет, надрывая последние силы, бежал из-под смертного стрела семеновской заставы, — не его уложили, коней загубили те шальные пули, — чего ради потерял он их, чего ради смерзся колтун на голове и зашлось сердце в свистящем беге? Нет Андрюхи и не будет, никогда не будет!

Но дума поворачивает уже на другое: ведь самому командующему пакет, и, может, десятки, сотни, тысячи Андрюх вызволил он из-под пули, спас от смертельной беды. Может, сотни и тысячи отцов не сиротуют сейчас, как он, на приступках амбарушек, и ему одному за всех выпала та сиротливая горькая доля.

«Не попусту, видать, жизнь прожита, — думает Иван Финогеныч, — они, молодые, будут счастливее, умнее нас». Улыбка стекает со сжатых его губ, и в памяти встает вещий Харитон Тряси-рука.

В ночи, точно под звездами, забились дробью колокольцы-шаркунцы.

— Кого бы это господь несет? — прошептал Финогеныч. — Запозднился кто-то.

Колокольцы все ближе, и слышен явственно скрип полозьев.

— Тятя! — кричит с крыльца Ермишка. — Иди ужинать. Матка звать велела.

Иван Финогеныч подымается, — ломота в ногах, с того самого дня ломота.

— Счас, погодь… Слышь, по тракту едут. Не к нам ли? Ермишка бежит далеко впереди отца.

— Наши… Дементьевы! — узнал он запряженного в сани жеребца Тишку.

Он пытается прыгнуть в раскатившиеся к обочине крутой дороги сани-розвальни, но Василий взмахивает со свистом над его головой веревочными вожжами и гаркает:

— Туды твою!..

Сани подшибают Ермишку, он кубарем летит в снежный сумет.

Иван Финогеныч уже настежь распахнул ворота.

— Припозднились, — различив Дементея, говорит он. — Ну, заходите же…

Дементей Иваныч вылез сопя из саней, молча переступил за батькой порог, перекрестившись, сказал:

— Ну, здоровате ж.

И начал снимать собачью доху, срывать ледяшки с бороды и усов.

— Здорово, — ответил Иван Финогеныч.

— Здоровенько, — бросив на пасынка ненавидящий взгляд, протянула Соломонида Егоровна.

Тут Финогеныч приметил, что Дёмша будто не в себе, и большие, с поволокой, глаза его блестят, как в жару.

— Здоров ли? — участливо осведомился он, приблизился к Дементею: от того несло винным духом.

Неожиданно для всех Дементей Иваныч упал батьке в ноги. Вошедший с улицы Василий, не мигая, по-бычьи уставился в широкий зад отца.

— Что такое… встань! — возвысил голос Иван Финогеныч. Налившееся кровью лицо, свесившиеся на лоб кудри сына — весь он, униженно распростершийся на полу, показался вдруг Финогенычу чужим, ненавистным.

За унижением Дёмши он чуял какой-то подвох.

— Встань! — повторил он сухо и непривычно властно.

Подымаясь, закидывая назад пятернею волосы, Дементей Иваныч заговорил:

— Приехал поклониться, батюшка. Благослови на особо жительство… на раздел. И ты, матушка…

Дементей Иваныч сделал было движение поклониться в ноги и Соломониде Егоровне, но та, зло улыбнувшись, отошла к печи.

— Что ты, что ты, Иваныч! — голос мачехи выдавал и крайнее изумление и торжество победителя: Дёмша поклонился-таки ей в самые ноженьки.

Дементей Иваныч, казалось, не замечал ничего этого, гнул свое:

— Один раз в жизни человечьей такое бывает, чтоб с отцами — с матерями делиться. Уж не обессудьте…

— Ежели на это твоя воля — делись. Ты ведь лани еще лесу себе на избу припас… делись. Я помехи чинить не стану, — просто сказал Финогеныч.

Дементею Иванычу показалось обидным: зачем пропадают даром все его ухищрения, и он непонимающе заморгал глазами: кто же в конце концов дурак — он или выживший из ума старик? «Оказия!»— с досадой подумал он.

— Чаевать станем. К самовару в самый раз угадали, — заговорил как ни в чем не бывало Иван Финогеныч. — Что на деревне слыхать? Пошто поздно?..

За самоваром Дементей Иваныч подробно рассказывал о последних событиях в деревне, не решаясь сам расспрашивать: знает ли батька о гибели Андрея и цела ли запряжка, на которой отвозил старик пакет красному командующему.

— Опять эта анафемская власть воротилась… Кумачовый флаг тот же час повесили… Мартьян лютей волка… — Дементей Иваныч словно приберегал страшную весть напоследок, все оттягивал с нею.

Но почему батька глядит на него так пристально и осуждающе? Как об Андрее сказать, — может, старик не знает еще? Разбередишь ему сердце, а он и забрыкается с разделом? А если знает уже, то не сочтет ли по дурости своей, будто он, Дементей, радуется тому, что одним хозяином при разделе стало меньше? Опять же о конях: добрые кони, а спроси — озлится, и пойдет все прахом, весь раздел. Взбеленишь старика, — не вернешь вспять слаженного так легко и просто.

Дементей Иваныч вздохнул и замялся. Молчал и старик, все молчали.

— Японский ероплан летал, до чего страх! — вставил Василий упущенную отцом подробность.

— А бомбы кидал? — вскинулся любопытный Ермишка.