Семейщина

Мечущихся в горячечном тифозном бреду белые бросали в деревнях или средь дорог на произвол судьбы, трупами, как вехами, отмечая страшный путь каппелевского корпуса. Из белесого мрака выскакивали партизанские заставы, отщипывали хвосты обозов, уводили пленных. Корпус таял изо дня в день, но все шел и шел… В Читу генерал Каппель вступил, уже лежа в гробу, во главе многотысячной похоронной процессии, состоящей почти сплошь из офицеров.

Второго марта партизаны, поддержанные подоспевшей с запада Первой Иркутской дивизией, выбили семеновцев из Верхнеудинска. Бросая винтовки, пушки, броневики, амуницию, оставляя сотни пленных, семеновцы кинулись на восток, к Чите. Туда же потянулись японские войска, заранее объявившие «нейтралитет», — бесполезно и накладно было бы вступаться за белых.

Двенадцатого марта в Верхнеудинске состоялся первый парад частей новой, Народно-революционной армии…

Ничего этого не знал, да и не мог знать во всех подробностях Дементей Иваныч.

Над полусотней деревень враз вспыхнули красные флаги, кумачовый плат взыграл над Никольской сборней — и ему казалось, что это конец, полное завершение борьбы. Район восстания в заполохе мерещился ему бескрайним океаном, — анафемская-де власть расплеснулась от моря до моря.

Но, успокаиваясь, приходя в себя, Дементей Иваныч перенимал от людей слух за слухом. «Выходит, что и не до моря, нет, засел атаман Семенов с японцами в Чите, даже к Хилку не подпускает, да и город еще за японцем. В кругу, в кольце, выходит, Красная гвардия. Можа, вызволят как? — ему не хотелось терять последней этой зацепки, но надежда тут же тускнела, и oн удрученно вздыхал: — Мало ли что, атаман, может, год в Чите просидит, а за год в полный разор большевики обернут. Здесь живем, не в Чите… Пока Семенов сбирается, нас так подожмут… да уж и поджали!..»

Ох и долгой показалась ему трескучая эта зима! Не мороз донимал, что мороз: по дрова и сено по-прежнему ребята, а не сам снаряжался, — донимала лютая неизвестность. До того, многие годы, десятки лет, все было просто, понятно, привычно. А теперь — по шестому десятку — будто остановился он на перепутье дорог: по которой идти? Будто вынули что у него из середки.

— Ну и жисть… не приведи господь! — не без ехидства говорил в кругу своей семьи Дементей Иваныч, когда ему сообщали, что бешеный председатель Мартьян вытворяет невесть что над справными хозяевами: сызнова партизаны совет, ревком какой-то вместо старосты поставили, и Мартьян по задворкам бьет в мелкую щепу самогонные чаны крепышей…

На рождество Тугнуем, через редкие снежные суметы у горожников, прошли неведомые обозы, проскакали закутанные в башлыки до глаз нездешние вершники. Люди видели и сказывали: на плечах у вершников, прямо на шубах, нашиты погоны с золотой тесьмой. Председатель Мартьян Алексеевич получил от ближайшего партизанского штаба строгий наказ: не пускать каппелей в деревню, вооружить надежных мужиков и гнать и щипать врага.

Так и сделал ревком — и гнали, и щипали, и не давали каппелевцам останавливаться, приближаться к деревне. В обозе отбили десятка два заморенных коней. Отставших, выбившихся из сил лошадей ловили в степи мужики посмелее.

Прослышав о таком нечаянном барыше, Дементей Иваныч послал Федота верхом на Тугнуй:

— Близко к каппельцам не подбегай, пущай себе идут, куда идут… Коня доброго слови…

К вечеру Федот вернулся, ведя в поводу гнедую кобылу.

— Ладная капелюха… Капелюхой и звать станем! — осматривая истощенную лошадь, обрадовался Дементей Иваныч. — Ей теперь овса да хлеба — и через месяц снова гладкой станет…

С появлением каппелевцев надежды Дементея Иваныча на возврат белой власти опять было разгорелись, но только три дня, уклоняясь от боя, промаячили на Тугнуе белые обозы, каппелевская колонна, оторвавшаяся, видимо, от главных сил, так же быстро растаяла в белесом мареве сопок, как быстро и неожиданно появилась…

На восток подался японец, на восток оттянул своих казаков атаман, будто унес с собою робкую, уже надежду Дементея Иваныча: «Можа, воротятся еще?» И в сотый раз задавал он себе один и тот же безответный вопрос: «Ну, а мы-то как?»

К весне надежда лопнула окончательно, ровно горшок глиняный треснул: партизанский командующий Лебедев, слышно, ввел свои полки в Верхнеудинск, бесповоротно откатился японец к Чите, и кольца для красных никакого нет, — садись в Заводе на поезд и поезжай в Москву, хоть до самого Ленина!

2

— Что за оказия такая? — с тревогой в голосе спросил Дементей Иваныч на третью неделю восстания. — Куда Андрюха запропастился?

По нескольку раз в день выходил он за ворота и глядел вдоль Кандабая, не запылит ли поземкой на повороте улицы Андреев конь.

— Кабы знатьё! — вздыхал он.

В конце концов Дементей Иваныч не выдержал:

— Сбирайся, Федотка, до волости. Сбегай-ка насчет дяди… Что такое, ума не приложу!

Федот проворно слетал по заречью до ревкома. В ревкоме ему объявили: убит-де Андрей Иваныч в стычке с японцами, подсекла его японская пуля у Новой 3ардамы. И еще узнал Федот: рядом с дядей Андреем зацепила вражья пуля бывшего пастуха Алдоху, раздробила ему правую руку, и лежит сейчас Алдоха в мухоршибирской больнице, в жару мается.

Федот принес эти новости домой. Семья как раз садилась за стол. Павловна прилаживалась на табурете к медному ведерному самовару. Дементей Иваныч залез в самый угол, меж Дарушкой и Василием.

Войдя в избу, Федот наскоро взметнул двуперстием:

— Чистое горе, батя…

Дементей Иваныч бросил на стол протянутую было к сковороде вилку.

— Дядю Андрея убили! — опустил глаза Федот. Дементей Иваныч аж подскочил на лавке:

— Убили?! Что говоришь!

— Японец убил… Вместе с другими закопали у Новой Зардамы, в партизанской общей могиле…

— Оказия! Будто за смертью приехал на родимую сторону. — Не довелось Андрею Иванычу лечь в своей деревне, — вставила Павловна.

Грустная минута молчания прошлась по избе. Никто не принимался за еду. Дементею Иванычу живо так припомнился последний разговор с братом… И кто ж его, Андрюху, знал, кто мог угадать, что поедет он прямо к партизанам? К батьке на Обор сбирался, а вот куда занесло! Не старик ли завлек Андрея?.. И кто кого завлек?.. И свиделись ли они еще?

«Каких коней ухайдакал старый черт!» — с негодованием подумал об отце Дементей.

Теперь, со смертью Андрея, ничто уже не стояло на дороге Дементея Иваныча, никто не мог предотвратить раздела с батькой. Правду сказать, малость побаивался он с отъездом брата на Обор: а вдруг в защиту старика пойдет Андрюха или доли своей потребует, или прижмет ему, Дементею, хвост… Ан, некому теперь прижимать!..

Полное лицо его порозовело, покрылось испариной. Он неожиданно для самого себя улыбнулся и, утираясь полотняным рушником, сказал:

— Ну, ешьте же… Завтра доведаемся с Василием на Обор. Знает ли еще батька об этакой беде?

— Откуда там слух пройдет, — с сомнением проговорил Василий.

— У дедки своя беда: коней упропастил, — усумнилась и рябая Дарушка.

Она сказала это тоном искреннего сочувствия, — дескать, и без того старику тяжело. Но именно это сочувствие и кольнуло Дементея Иваныча.

— Это ему что, подумаешь — горе: не его кони, чужие!.. Эка дура! — зло сверкнул он глазами в сторону дочери.

Другая бы прикусила язык, но то была не знающая страха к родителю, поперечная девка-язва.

— Пошто чужие! Наши общие кони… Сердце у дедки болит не менее твоего, — с ухмылкой сказала Дарушка.

— Ну, не язва ли? — загневался Дементей Иваныч. — Нашла кого защищать… Да жалей он хозяйство, неужто погнал бы коней в такую пропасть?!

— А может, кони целехоньки на Оборе стоят? Семеновцы, слышно, ускакали… куда запряжка денется?.. — примирительно заметил Федот.

— И правда, — поддержала его Павловна. — С тех мест не шибко-то ездят нынче…