Семейщина

Ипат Ипатыч в знак согласия кивал головою.

Вскоре Нестер Феоктистыч и Федор Федорыч съездили в Завод, доложились семеновскому коменданту, посулили высказывать партизан, получили разрешение установить связь с таежными отрядами. Булычев пристал к хонхолойскому отряду, заявил себя с первых же шагов его вожаком…

По Никольскому разнеслась весть: начетчики Ипатовы, — «хитрые анафемы!» — в сопки наезжать зачали, винтовки по заимкам рассовывают.

Старики приступили к Ипату Ипатычу:

— Как так?

— Да так… годить теперь не пристало! Кругом кипит… одни мы… — ошарашил их пастырь.

И валом повалили никольцы в партизаны.

— Дружный народ, адали (Адали — как будто, словно) бараны, — говорил ехидно Астаха Кравцов о своих односельчанах, — как один зачнет, так и все… Правильно сказано — семейщина: семьями за Байкал царица Катька гнала.

И то сказать: семьсот дворов в Никольском, а кругом родня. На семьсот дворов двадцать фамилий сочтешь ли: все Федоровы, Яковлевы, Кравцовы, Ивановы, Зуевы, Леоновы, Погребенковы, Варфоломеевы, Козловы, а пуще всего Калашниковых да Брылевых. Этих одних, Брылей то есть, полтораста дворов. И спокон веку того не водится, чтоб называли никольцы кого по фамилии, а все — по батьке да по деду, по хозяину, — не помнят даже соседских фамилий, все перепуталось. Словом, свои кругом, дальняя и ближняя родня.

Из Ипатовой горницы пущенный, прокатился по деревне новый слух:

— В партизанах пожива великая будет. Приказано партизанам братских не миловать, земли их оттягать. Не устоит теперь Семенов со своими узкоглазыми конниками.

Тут же стало известно, будто идет в семеновском отряде из дальнего улуса Цыдыпка-пастух, кривой нож на Никольских мужиков выточил, старой Елизаровой обиды не забыл…

Валом кинулась семейщина в партизаны — и те, кто за передел пашен горой стоял, и те, крепкие и знатные семьи, кто в партизанстве почуял путь к легкому и быстрому умножению своего богатства.

Дементей Иваныч не скрывал своего недовольства тягой справных мужиков в партизанские отряды:

— Бараны народ, да не все, видать, бараны! Так им и дозволят большаки-комиссары братских грабить… как же, держи карман шире! Дурь эту собьют, не таковские они, чтоб дать вести себя. Скорее они нашего брата потащат, нашими руками жар загребут. А потом нас же повытряхают… Каяться будете, спохватитесь, да поздно!..

Он наотрез отказался отпустить непоседу Федота в сопки, — хозяйственный Василий и сам не собирался.

И не один Дементей Иваныч предостерегал, — мало ли башковитых мужиков на деревне. Но их и слушать не хотели.

— Как не пойдешь, — кругом народ поднялся. Придут красные, всей деревне беда… обрежут во всем. Скажут: «А где вы были? Пошто не воевали, как все?» Отщепенство наше припомнят!

На это им возражали:

— Мы ж обворужены. Винтовки не выпустим — пусть попробуют!

— И пробовать нечего. Так, паря, сожмут — не пикнешь. Куда и винтовка твоя денется!

Соседский Лукашка одним из первых сбежал в сопки, — туда и дорога ему: недаром в красногвардейцах ходил. Накануне ухода высунулся он через заплот, скорчил рожу, гаркнул Федоту, прогоняющему коней на задний двор:

— Федотка! Что, паря, воевать с буржуями сбираешься?

— Воюй уж ты один… вояка нашелся!

— Да разве я один. Нас много: и мужики идут, и рабочие с линии, и заводские. Сила!.. А в тебе поди слабина открылась?

— Потуже твово!

— Видать!

— Ну ты… а то садану вон лопатой по харе!

— Не шеперься, — уже спрыгнув и скрывшись с Федотовых глаз, прокричал Лукашка. — Мы с тобой еще встренемся… Посчитаемся!

«Чисто все с ума посходили!» — мысленно повторил Федот не раз слышанные слова отца.

Ушли в сопки зудинский Федька, Корней Косорукий, Анохины зятья Мартьян и Гриша, Карпуха Зуй, — да мало ли кто. Почти все солдаты по одному сбежали из деревни… До двухсот парней и мужиков Никольских подались той порой в партизанские отряды.

Мыкавшиеся больше года по дальним заимкам председатель Мартьян, писарь Харитон и пастух Алдоха, слышно, первыми примкнули к партизанам.

— Удивление, да и только! — ахали старики.

— Этот-то куда, — говоря о старом писаре, возмущался Дементей Иваныч, — тоже солдат! Разве на бандуре красным наяривать будет, — добро руку-то не заводить: сама заведена…

Над колючими, обглоданными страдой пустыми полями шествовала задумчивая студеная осень.

3

Неожиданно для самого себя Иван Финогеныч очутился в гуще суетных и величественных в своей неповторимости событий: в оборской тайге, за дабанами, сходились с разных сторон партизанские разношерстные отряды. Еще недавно тихий, полустанок наполнялся временами шумом вооруженных сотен, лязгом оружия, ржаньем партизанских коней. Кто только не проходил сейчас по таежному тракту!

В часы наплыва партизан в избе Финогеныча становилось душно и тесно, люди рассаживались на лавках, приседали на корточки среди пола.

— Ребятишек чисто с избы выжили! Грязищи-то! — ворчала злая Соломонида Егоровна.

— Чистотка нашлась… не до чистоты, вишь, людям: на смерть идут, не на посиделки, — умиротворял ее Иван Финогеныч.

Харитон Тряси-рука тоже не миновал оборского полустанка.

— Что я тебе говорил? — радостно-молодо сказал он старому ямщику. — Скоро наша возьмет!

— И сам вижу: возьмет! Верю тебе, дружок… как не взять! — весело откликнулся Иван Финогеныч.

Харитон поведал ему, что знал о последних событиях. Семеновцы волками рыщут по городам и селам Забайкалья, вешают, порют шомполами, — да разве удержишь народ в повиновении, если он не захочет. Никакая японская армия белых теперь не выручит. Зря только японцы в это дело встряли. Организуется по лесам народ. На Амуре установилась партизанская власть. Колчака, слышно, Красная Армия от Урала к Байкалу гоном гонит. Россия с Сибирью под советской властью, — Семенову ли с японцами устоять?!

— А наши-то, наши лиходеи что выкомаривают! — продолжал Харитон. — В Куйтуне начетчик Никита Борисов свой партизанский отряд собрал, богаческий полк целый, да и объявил войну за Семенова! А тарбагатайский начетчик так тот без обиняков за царя глотку дерет: «Будут скоро выбирать хозяина земли русской, а писание говорит, что таким должен быть царь… по писанию и надо делать…» Этот все еще на Учредительное собрание надежду не потерял. Вот они, пастыри божьи!.. А Потемкин-то, Потемкин, — загорячился Харитон, — городской-то наш ходатай перед господом и властями… семеновский поставщик и блюдолиз первый! А ведь он, купчина верхнеудинский, у семейщины главным пастырем значится… Ну, да нужды нет, кто в ногах у нас путается, под ногами и останется… несдобровать тому… Лебедев, слышь, спуску им не дает…

Пробыв на полустанке целый день, Харитон подался в хребты.

Больше всего поразила Ивана Финогеныча в рассказах старого писаря неприглядная роль, которую играли семейские духовные отцы: «С богатеями вместе супротив народа!»

— Смотри, Ипат Ипатыч! — предостерегающе погрозил он невидимому уставщику.

И тут вдруг вспомнил хонхолойского православного попа: «Да что они, сговорились, что ли?.. Что православные, что семейские — одного, видно, поля ягода».

Иван Финогеныч верил теперь старому дружку Харитону, как самому себе. Казалось, слышит он грохот красной лавины, катящейся с запада к Байкалу.

— Нет, Семенову несдобровать!..

Да если б и не принес Харитон эту весть о красной лавине, разве сам он не видит, как с осени заходило, заколыхалось вокруг людское море. Оно даже без подмоги всю нечисть смоет!

Имя прибайкальского партизанского вождя Лебедева не выходило из памяти оборского деда.

4

Звонкие морозы остеклили землю, но снег еще не выпадал — быть суровой зиме. Мужики давным-давно свезли с полей последние снопы, и на гуменных полированных токах редко где стучали запоздалые цепы. Никольцы спешили пораньше управиться, — такая кутерьма на белом свете…