Семейщина

— Не в судьбе твоей тут загвоздка и не в том, что отступаться начала семейщина от старины, — не оттого разор и жадоба пошли. Это не судьба, а закон… — заговорил бывший писарь. — Вот я читал в одной книжечке. Писано там: прыгнуть надобно из царства необходимости в царство свободы… Вот! Это про нас, про бедность нашу, ко всем разоренным писано… Не твоя это только судьба…

Иван Финогеныч и сам хорошо знал: не только его судьба — к разору шагать. От разора всю жизнь оберегал он свою семью, подмечал его вокруг себя, да в него же и угодил… Не он один, не первый и, полагать надо, не последний…

— Не судьба… не бог… не антихрист. Так что же? — задумчиво и тихо спросил он.

— Красные у нас были? Были, — не сразу ответил Харитон. — И еще придут — попомни мое слово! Ты думаешь, вековать нам с Мартьяном в хребтах? — с улыбкой добавил он. — Беспременно придут! Вот за ними и нужно всем нам идти.

Это не было прямым ответом на прямой вопрос. Но слова эти глубоко запали в душу Ивана Финогеныча — будто клещом в сердце впились.

2

О ловком ответе пастыря Ипата Ипатыча господину офицеру действительно узнала вся деревня. Слух о мудрости Никольского уставщика прошел в дальние села — по тракту в оба конца.

— Вот уставщик! Этот своих никого не продаст. Плетей, смерти не испугался.

Из ближних и отдаленных деревень в Никольское устремился верующий семейский народ, чтобы, по их словам, посмотреть на бесстрашного старца, взглянувшего смерти в глаза ради божьей правды… защищая чад своих. Вокруг Ипата Ипатыча постоянно толклись никольцы и приезжие, подобострастно гуторили:

— К кому в беде прибегнуть, как не к нему, святой жизни радетелю и заступнику?

А беда шла неминучая. Даже старики и те ничего не могли понять:

— Кажись, давно ли красных уничтожили, а они, как из преисподней, антихристы, повылазили!

И верно: то в одной, то в другой деревне внезапно появлялись неведомые люди, звали народ копить оружие, не подчиняться белым властям — и тотчас же пропадали.

Наезжали и другие — длиннобородые, неторопливые, важные староверы из дальних мест. Они призывали семейщину записываться в особую старообрядческую рать, уговаривали стоять за царя, за генералов, собирали деньги на боевой староверский стяг.

Но ни к тем, ни к другим не шибко-то тянулись никольцы. Как это так, рассуждали они, русские пошли войною на русских.

— Неужто и нам этой войны не миновать? — вздыхали чуть не в каждой избе.

В конце страды никольцы переняли в Заводе от петрован слух не слух, а сущую правду:

— Подымается Сибирь против золотых погон, против порок, против расстрелов. Не дает мужик грабить себя. В лесах целыми деревнями хоронится народ, хоронится и вооружается.

С первыми морозами слух тот окреп, новой былью обернулся:

— Чехи отступили! Где им с народом управиться! Заместо чехов генерал Колчак объявился… казнит-вешает, обирает мужиков сибирских, гонит народ на войну, до самой Москвы грозится дойти… Не хотят мужики под власть Колчака идти, тем паче голову за него под пулю подставлять, хотят с красными из-за Урала соединиться. Ленина вся Сибирь ожидает, против генералов подымается.

Не знал, куда и кинуться народ семейский.

— Оказия: то красные неладно делают, то красных обратно подавай?.. Чой-то будет? — гуторили старики.

А уж волны партизанские хлестали повсюду — вблизи и вдали, к западу и к востоку…

Весною в ближних деревнях появились отряды казачьего атамана Семенова. Засел атаман в Чите, оттуда чинит суд и расправу, жестокую расправу с непокорными. Солдаты, которые в Красную гвардию убегали, от семеновцев хоронятся, винтовки по заимкам прячут.

— Замутнение пошло в народе, не дай бог! — кудахтали у колодцев бабы. — Шарашится в уме народ.

Слух страшный ползет: объявил тот атаман Семенов братским полную волю — грабить и убивать семейских и сибиряков-православных, из бурят конные полки формирует, и за помощь обещал им вернуть все их прежние земли, потерянные некогда в борьбе с семейщиной и прочими русскими переселенцами, вернуть старые времена, восстановить все бурятские вольности, отнятые царями.

— Ну, дела! — ужасались никольцы.

— Слыхали, у хонхолойцев семеновцы всю скотину угнали, начисто обобрали всех, троих совдепщиков на колодезных журавлях повесили, семерых мужиков шашками зарубили?

— А шомполами порют без разбору — и старого и малого. — Не этак ли и нам скоро будет?..

С красной стороны, через фронты, через тайгу пробираясь, совсем другое доходило:

— Не бывать тому, чтоб по-старому. Сибири против России не устоять… Придем, беспременно придем. Трудящему люду, — бурят ли, русский ли, — всю землю поделим. Генералам, Колчакам, Семеновым, буржуям головы поснимаем. Организуйтесь! Подымайтесь на партизанскую войну за власть рабочих и крестьян!

Уже с Чикоя побежал народ в сопки, уже ближние деревни, где белые пограбили, зашевелились, партизанские отряды в хребтах пополняют, а Никольским старикам все невдомек, что на белом свете делается. Не дают они своего согласия на красную власть, сынов в партизаны не благословляют.

— Партизаны, — эк их, новых слов, сколько поперло! Шумели, матерились на сходах никольцы. Те, кто не расстался еще с мечтой пашни и покосы поделить поровну, кричали:

— Люди сбираются, а нам отставать?! Последние мы, что ли?

Крепкие мужики орали в ответ:

— Заткнитесь вы! Приедет Семенов, он вам партизанов покажет. В которых деревнях шкуры поспускал за партизанов этих… Того же хотите?!

— Нам все едино! Вы разорите или семеновцы последнее оберут. Так уж лучше…

Раскалывалась деревня… Давно уж и вёшную проводили никольцы, — лето заструилось жаркими переливами у поскотин, — уже и парни, из солдат которые, поодиночке в отряды сбежали, а старики все на месте топчутся, с умом не соберутся.

А жизнь все туже день ото дня становилась. Товар уж не на рубли, а на десятки пошел. И деньги новые — длинные, зеленые — колчаковские.

Не знал, куда приткнуться народ семейский. И старики чуть не каждый день шли к Ипату Ипатычу за мудрым советом, просили его кликнуть клич, сказать решающее пастырское слово.

— Семеновцы, что напрасно, нас еще не тронули, — говорили они. — Да и тронут ли?.. Как быть-то, Ипат Ипатыч?

Связанный теперь бесчисленными нитями со всей округой, уставщик взвешивал лучше стариков совершающееся, видел все повороты событий, незримые мужикам.

— Годить надобно… — ероша пятернею сивый свой ершик, изрекал он.

Но сам-то не годил уставщик Ипат. Ночами в просторной своей горнице вел он тихие, неслышные миру, беседы с помощниками своими, начетчиками Нестером Феоктистычем и Федором Федорычем, лобастыми степенными бородачами.

— Белым покуда супротив красных не сустоять… Ненадежная власть у атамана. Крутая, а хилая. Виселицы да нагайки народ к красным толкают… Никольскому от прочих деревень стеною не отгородиться. Не те времена. Надо что-то удумать…

Крепко думал Ипат Ипатыч со своими начетчиками, гадал, прикидывал и так и этак.

В беседах этих с некоторых пор начал участвовать чернобородый дородный хонхолойский мужик Булычев. Ипат Ипатыч еще в минувшем году приметил его на хонхолойском сходе, где Булычев орал: «С царями мы за старый крест дрались, а уж красным, что креста вовсе не признают, и подавно не покоримся… Не бывать тому!.. Не предадимся антихристам!» Это было в дни набега карательного белого отряда… И вот теперь Булычев сам набился к прославленному пастырю. «Почему не так, человек верный», — рассуждал Ипат Ипатыч.

— От партизанства не отгородиться, — справедливо! — жужжал ему в уши Булычев, — Да ведь и партизаны-то не на век такими останутся… Пойти надо и нам, справным хозяевам, в партизаны, повернуть неприметно партизанов на свою сторону… Которые шибко красные, тех мы выведем, к Семенову предоставим, прочих — за собой поведем.