Запретный лес

— Сегодняшнюю ночь она проведет в моем доме — и, Бог свидетель, я помогу ей восстановить силы.

Если говорить о чувствах присутствующих, то их ужас казался не меньшим, чем ужас священника. Один Чейсхоуп сохранял самообладание, остальные взирали на происходящее со страхом и растущим гневом.

— Неможно этакое допустить, — мрачно произнес Майрхоуп.

— Хорош же поп, коли он готов замарать свое жилище грязным ведьмовским духом. Видать, он и сам не прочь с Чортом якшаться, — выкрикнул кто-то из темноты.

Дознаватель заерзал и осклабился, бросив довольный взгляд на корчившуюся на соломе женщину.

Дэвид потерял всякий самоконтроль и, сам того не желая, вытащил шпагу.

— Она идет со мной. Не смейте препятствовать мне в исполнении простого долга. Если станете сопротивляться, пожалеете об этом.

— Пойдешь поперек воли совета? — как бык, взревел Майрхоуп и вскочил на ноги. Но дурачок на насесте неожиданно подбодрил пастора:

— Славно, сэр. Славно, миленький мой мистер Дэвид. Пырните-ка его ножиком в брюхо. А я вам посохом подмогну, матушку-то как они умучили. Ночью я очей не сомкнул, все ее вою внимал.

Среди общего смятения раздался еще один голос, и Дэвид увидел нового арендатора Кроссбаскета.

— Уберите оружие, сэр, — сказал он. — Не дело христианину сражаться с христианами. Эти честные люди следовали за явленным им светом, и ежели кого обвинять, так это сыскного, что прибыл в наши края неведомо откуда.

Его спокойный голос растекался, как масло по пенным водам. Дэвид вложил шпагу в ножны, Майрхоуп вновь уселся на бочку, Чейсхоуп повернул голову к говорившему, и впервые на его лице мелькнула тревога.

— Простите вы меня, соседи, — продолжил Марк, — хычь я в приходе и новичок, однако успел повидать всякое-разное на этом свете и не желал бы сызнова глядеть, как честные малые бьются главой о стену. Женщина эта, мож, и ведьма, мож, и хуже, но сдается мне, перестарались вы с дознанием, и не поклеплю, коли скажу, что к зорьке тело ее остыть успеет. Разумейте дело, други: у нас ныне не суд, что комиссия от тайного совета вершить станет, а токмо обычный сход народа, что за Церковь да за Закон. Довелось и мне одно время с Законом сталкиваться, и ведомо мне, как все деется. Законники не одобрят таковские деяния сыскного али еще какого доброхота. А ежели благонамеренный люд под его верховодством запытает кого до смерти без суда и следствия, то по закону прозовется сие убийством, ведь это все равно что взять нож да глотку под забором путнику перерезать. Боязно мне, что нынче, опосля таких дел, попали все в беду.

Марк говорил с такой заботой и искренним сочувствием, что никто не посмел возразить. Стало ясно, что подобные сомнения роились не только в его голове.

— Да выживет старуха, — сказал Майрхоуп. — Таковскую жилистую каргу вывихнутым и пальцами да прижженными пятками не заморить.

— Хычь бы ты был прав, соседушка, — сказал Марк. — Но ежели она помрет, что ты Шерифу поведаешь — а законному суду? Сняли вы у нее с языка длинный перечень непотребств, но согласен я с пастором, всякий умом тут тронется, а она и так головою слаба была, к тому ж муки адские претерпела и сдалась. Да пребудет со мной Господь, однако слыхивал я почти все те побаски, когда у бабушки на коленках сиживал. Внемлите, други, доброму совету, пущай пастор ей жизнь сохранить попробует, иначе примется Вудили стонать, как токмо к нам Королевские судьи наведаются.

Чейсхоуп начал сердито возражать, но его мало кто поддержал. Многие выказывали признаки волнения.

— Касаемо сыскного. — Теперь голос Марка усыплял и улещевал, как слова ходебщика, расхваливающего товар на кухне трактира. — Ничего мне про него не ведомо, но он мне не по нраву. Чудится мне, ежели б подвесили меня за пальцы да таковским злобным оком на меня зыркать стали, я б сам всякого наболтал. Хитрецу не большая трудность заставить слабака подчиняться… А ну-ка встань с тележки, — резко приказал он. — И поди вблизь к фонарю, дай-ка на тебя глянуть.

Эти слова прозвучали как удар хлыста. Все вокруг переменилось, женщина перестала бормотать, и Дэвид, стоявший чуть поодаль, смотрел, как Марк двинулся вперед и подошел вплотную к дознавателю. Ярко освещенные фонарем, они были видны всем. Дознаватель неловко поднялся и прикрылся рукой, словно опасался удара; Марк, со смуглым лицом темнее тучи, угрожающе навис над ним.

— На меня гляди, — рявкнул Марк. — Прям в очи, ежели есть в тебе хычь капля хоробрости.

Зрачки дознавателя были как черные точки в мертвенно-белых глазных яблоках.

— Назвался ты Кинкейдом, но много у тебя имен. Был ты наставником при школе, изгоняли тебя из попов, воровал ты и сам за татями гонялся, шпионил и охотился на ведьм, да и в колдуны легко подашься, коль Чорту примерещится, что душонка твоя хычь медяк стоит… Повернись к свету и не отводи взора… Ответствуй, иначе разверзнется пред тобой геенна огненная. Молвили ли когда твои уста что-то окромя поганых врак? Повторяй: «Я лгун, как и отец мой Диявол».

— Я лгун, — прохрипел Кинкейд.

Марк вытянул руку и провел ею у лба дознавателя.

— Что у тебя в башке? — спросил он. — Честные мысли? Ну нет, срам и мерзость. — Скованным ужасом зрителям показалось, что рука Марка прошла сквозь череп сыскного, как нож сквозь масло.

— Что в твоих очах? — возгласил он. — Кострища преисподней и всепоглощающий червь. Боже! Из них так и пышет жаром!

На какое-то мгновение все увидели, как красные языки пламени подскочили к потолку, а Тронутый Гибби так перепугался, что свалился со стены и кинулся к двери. Распахнув ее, полоумный закричал из-за спины Риверсло, обращаясь к селянам на улице:

— Все сюды, всякий иди внутрь! Сыскной, что запытал горемыку Бетси, получает по заслугам, Весельчак Марк заставляет его изрыгать адское пламя. Сюды шагайте — не пожалеете!

Риверсло и еще человек десять вошли в амбар. Дверь осталась приоткрытой, ночной ветерок поднял над полом пыль и шелуху, отчего красный огонек превратился в жуткое мерцающее облако, повисшее над дознавателем, как дьявольский нимб над грешником.

Марк положил руку ему на плечо.

— А это что? — возопил он, разрывая рубаху и обнажая шею мужчины. — Провалиться мне на месте, ежели это не сосец Диявола! — Конечно, зрителям тут же почудилось, что над грудью растет маленький черный сосок.

Бедняга дознаватель был вне себя от ужаса. От страха кровь отхлынула от лица, отчего глаза стали неестественно яркими и горящими, даже когда красный свет в амбаре поблек.

— Тут и хлыста не надобно, дабы вытянуть из сего плюгавца признание. — Марк все еще держал железной хваткой его за плечо. — Ежели имеются у кого из соседей худые мысли, токмо скажите, и я вытяну из него признание, аки урок из школяра. Пущай поведает, как верховодил он Черной мессой в кирке в Ночь всех святых… Что ж примолкли? Ладно, пущай шавка признается в том, что у него самого на совести.

Он отпустил дознавателя, и тот, невнятно бормоча в полуобмороке, повалился на землю.

— Глянь на своего славного сыскного, — сказал Марк Чейсхоупу. — Вот кого ты призвал выбивать правду из старух. Делай с ним, что пожелаешь, но я б на твоем месте, раз уж вы так снюхались, гнал бы его поганой метлой из прихода, иначе народ соберется и притопит его в тутошней заводи.

Бледный и заикающийся Чейсхоуп, оставленный всеми союзниками, все еще был готов к схватке.

— Возражаю, — выкрикнул он. — Ужо не ведаю, что за чортовы штуки ты тут проделывал с этим достойным человеком…

— Те же, что и он со старухой: чутку порасспросил.

— Ужто моя вина, что на него никакой надежи? — попытался вывернуться Чейсхоуп. — Его к нам в пасторат прислали как человека добронравного. Однако ж как бы ни было слабо орудие, Господь явил себя чрез него и добился признания…

— Угу, прям так и было, — сухо произнес Марк. — К чему, добиваясь истины, делать это чрез таковское орудие? А ты был стал пить водицу из подгнившей заводи?

— Пути Господни… — начал Чейсхоуп, но Марк перебил его. Он приблизил свое темное насмешливое лицо к лицу противника, и косой левый глаз вдруг чудовищно преобразился, сделавшись пугающим.