Запретный лес

Он нашел ее, но узкая чисть была очень темна. Луна не успела подняться высоко над горизонтом, и цветы тонули во мгле, краски померкли, оставив лишь лиловый сумрак и белую пену водопада.

Со временем он добрался до высокого берега на опушке соснового леса. Он искал дорогу в Рай, но не находил ее. Дэвид помнил, что место было не в хвойном бору, а среди дубов и лещины, но быстроногая девушка вела его между сосен… Он оказался там, где входил в чащу в прошлый раз, и решил повторить прежний путь.

В сосняке было светлее, чем он ожидал. Луна воспарила высоко в небо и залила все полянки белым сиянием… Точно, здесь он впервые заметил, как мелькнуло зеленое платье… Девушка пряталась между теми скалами, загнанная в тупик… Вела его вниз по холму, по скосу, потом повернула — налево или направо? Направо, подумал он и углубился в заросли орляка. Еще там рос шиповник, да, конечно, а вот эту огромную корягу пришлось огибать.

Вдруг он обнаружил ручеек и вообразил, что тот течет из источника в Раю. Дэвид принялся карабкаться по склону вверх, пока не наткнулся на густые заросли вперемежку с валунами. Он шел в основном по тускло освещенной местности, но полутьма в поросших лесом холмах может запутать всякого. Вскоре Дэвид перестал понимать, куда идет, ощущая лишь, что поднимается или спускается. Он не знал, где запад, а где восток, и не пытался остановиться и подумать: ночь и лес околдовали его. В воздухе пахло росой, и невероятной сладостью папоротников, и соснами, и мхами; пространство между высокими деревьями лучилось бледнейшим золотом, а в прогалинах крон по сумрачно-синему небу катилась луна, и то было не нежное апрельское светило, но пламенная богиня-завоевательница, несущаяся на колеснице прямо по звездам.

Дэвиду стало ясно, что до Рая он может добраться только случайно, ведь он окончательно сбился с пути. Но он не жалел, что заблудился, ибо вся эта местность являлась Раем. Никогда доселе он так отчетливо не ощущал волшебства природы. Лес, которого он так настойчиво избегал когда-то, обратился в храм, озаренный неземным светом и исполненный первозданной тишью. Он позабыл о девушке, позабыл о метаниях. Мир и веселье одновременно заполнили его душу: он стал легкомыслен, как мальчишка, и спокоен, как умудренный годами муж; тело казалось невесомым, как воздух, хотя он прошагал не меньше двадцати миль; он чувствовал себя так, будто только что поднялся с постели. Но ликования не было, ему не хотелось петь, как бывало обычно в минуты радости… Нельзя было нарушать эту чудесную и праведную тишину. В Лесу не слышалось ни звука: ни дуновения ветра, как вдали, в холмах; ни птичьего вскрика; ни шелеста травы. Все кругом онемело — но не умерло, лишь заснуло.

Внезапно Дэвид вышел на поляну, словно прибоем, омытую лунным светом. Земля была покрыта зеленым мшистым ковром без единого камешка или кустика, а посреди поляны стояло нечто напоминающее алтарь.

Сперва ему подумалось, что это обрушившийся со склона валун. Приблизившись, он понял, что это дело рук человеческих. Много столетий назад над ним потрудился камнетес — валун был квадратный и твердо стоял на своем основании. Непогода покалечила его: давний ураган отбил верхний угол, но камень продолжал противостоять ненастьям. Луна освещала бок валуна, и Дэвиду показалось, что он видит полустертую надпись. Он опустился на колени и, хотя нижняя часть стала нечитаемой, смог разобрать верхние буквы. I. О. М. — он понял это: «Jovi Optimo Maximo. Величайшему и всемогущему Юпитеру». Грубый валун когда-то служил алтарем.

Ужаснувшись, Дэвид тихо попятился. В старину этим лесом владели иные люди — облаченные в доспехи римляне, пришедшие по длинным дорогам с юга, священники в белых одеяниях, приносящие жертвы мертвым богам. Он был достаточно образован, чтобы почувствовать магию этого неожиданного соприкосновения с прошлым. Но кое-что в открытии очаровало и обеспокоило его одновременно. Здесь обитали языческие тайны, и присутствие их стерло простоту лесной сени, нарушив ее покой. Встарь тут говорили на диких наречиях, и он словно услышал их отголоски.

Дэвид поспешил в темный подлесок… Сейчас его настроение переменилось. Он устал, глаза слипались, он представил, как встревоженная Изобел не спит и ждет его. Он вспомнил, что это Праздник святого креста, ночь, что дышит язычеством и папизмом, но воображение не сдавалось под натиском рассудка. Да, бабушкины сказки, глупости, но… Дэвиду страстно захотелось очутиться дома, под одеялом. Надо пойти обратно и найти дорогу от Риверсло. Значит, следует идти на запад, и после секундного замешательства он побежал, как ему показалось, в верном направлении.

Что-то изменилось — Лес или, может, его собственное восприятие. Лунный свет больше не казался доброжелательным и прекрасным, он стал похож на огоньки над могилами, которые, как утверждают старики, и ныне можно увидеть на погосте. Чтоб старикам пусто было: их побаски вновь превратили его в напуганного мальчугана!.. А это что еще за звук? Точно кто-то говорит поблизости, не безобидные птицы и не ветер, а человеческие голоса. Он остановился и прислушался… в чаще царила тишина, не нарушаемая земными звуками, однако ощущение движения, шорохи и, да, голоса все еще мерещились поблизости.

Судьба ополчилась против него, и он вновь очутился на той же поляне, откуда, как ему подумалось, сумел убежать… Дэвид заметил перемену: кто-то покрыл алтарь тканью. Сначала он понадеялся, что это всего-навсего игра света и тени, и заставил себя приблизиться. Теперь он не сомневался, что на камне белеет грубое льняное полотно, точно такое же, как покров, что стелют в кирке по священным праздникам.

Он едва не ослеп от страха, охватившего его, когда он осознал это. Вспомнились легенды о Лесе, все то, что заставляло содрогаться. На мгновение Дэвид стал ребенком, заплутавшимся и дрожащим, каждый миг ожидающим нападения бесформенных чудищ из темноты. Он бросился прочь, точно от проклятого места.

Дэвид ринулся в холмы, вообразив, что наверху он будет в безопасности и вот-вот наткнется на открытые верещатники. Но голые утесы преградили путь, и он направился, как посчитал, на запад, в дубраву, полагая, что она свободна от колдовства соснового бора. Он не мчался сломя голову, бежал без спешки и с оглядкой, придерживаясь болот и мест потемнее, стараясь не наступать на трескучие ветки, ведь чьи-то глаза наверняка следят за ним из Леса. В глубине души ему было нестерпимо стыдно: он, взрослый мужчина и рукоположенный священник, ввергнут в пучину ужаса. Но инстинкты оказались сильнее рассудка. Дыхание перехватило, ноги обмякли и не слушались, будто больше не принадлежали ему. Ветви хлестали по лицу, и Дэвид знал, что все оно в крови, хотя не чувствовал боли.

Пуща стала редеть, и впереди он увидел свет — конечно, там лощина, разделяющая сосняк и орешник. Пастор побежал быстрее, и страх начал понемногу рассеиваться. Вдруг он услышал какой-то звук, схожий с завыванием ветра, бушевавшего в холмах. До его ушей донеслись пронзительные ноты: высокие, чистые, резкие, — но в Лесу по-прежнему не чувствовалось ни малейшего дуновения, и тело Дэвида было мокро от пота. Он приближался к открытому пространству — и спасению.

Сердце его замерло, колени подогнулись, и он опустился на землю. Перед ним опять лежала проклятая поляна.

Она более не пустовала. Покрытый полотном алтарь окружили фигуры — людские или дьявольские, медленно движущиеся в танце. В стороне от хоровода сидел музыкант, играющий на каком-то инструменте. Мох приглушал шаги, и только завывание дуды звучало пронзительно и неистово.

С глаз спала пелена, к Дэвиду вернулось самообладание, а с ним отвага, трезвость мысли и сила духа. Им все еще владел страх, но и он отступал под напором отвращения и гнева. Пастор наконец разглядел, что у алтаря пляшут люди, мужчины и женщины: женщины полуобнажены, а у мужчин странные, звериные головные уборы. Те, кого он принял за демонов Преисподней, были переодетыми смертными: один со свиным рылом, другой с козлиными рогами, дударь — с разверстой пастью черного пса… Они немного расступились, и Дэвид увидел алтарь с разложенной снедью и питием, точно приготовленный для безбожного таинства.