Запретный лес

Но юность не терпит колебаний. Дэвид мечтал о занятии, способном поглотить все его силы без остатка. Почему, ну почему он не солдат? Он обратил взор на приход и попытался уйти с головой в заботы о нем. Не исключено, что душевные метания обострили его чувства, потому что вдруг он начал замечать некоторые странности своей паствы.

Весна выдалась хорошая, почва достаточно просохла, и посевная с окотом прошли без осложнений. Тощий скот покинул загоны и сараи и, питаясь молоденькой травкой, быстро оброс жирком. Ягнята забегали по холмам на окрепших ножках. Еды стало вдоволь: порезали приболевших овец, куры опять неслись, а коровы доились. Зимняя мрачность стерлась с лиц прихожан, девушки умылись, и повсюду Дэвида встречали румяные щечки и яркие глаза. Вудили ожил вместе с весной, но пастор, бродя по деревне, видел не только телесное благополучие… Всюду царило необычное возбуждение — или ожидание? — и причиной тому являлась какая-то тайна.

Не все были посвящены в нее. В приходе, казалось, существовал тесный круг людей, сплоченных заветными узами. Дэвид догадывался о принадлежности к нему по глазам. Некоторые прихожане смотрели прямо и открыто, что не зависело от их записного благочестия. К примеру, кузнец Амос Ритчи слыл завзятым сквернословом и порой злоупотреблял питием, а фермер из Риверсло не только бражничал, но и буянил, потому его боялись и ненавидели. Оба они смотрели на пастора честно и свободно. И были иные, с речами богоугодными, но с непроницаемым взглядом и осторожными движениями.

Приход сделался на удивление благонравен, и стало не за что налагать штрафы. Если не считать череду беззаконных зимних родов, мало кто оступался. Редкие девки и парни миловались и проказили по вечерам. Никто не ругался, а если и выпивали, то тайком. Едва ли не все чтили день воскресный и аккуратно посещали богослужения. Но когда Дэвид, глядя на толпу перед киркой или стоя за кафедрой и читая проповедь, всматривался в паству: девушек в чистых платьях, пришедших к церкви босыми и обувшихся перед входом, мужчин в добротной домотканой одежде и беретах, старух в белых чепцах — он видел, что плечи их согбенны от трудов, суровые лица застыли в чинной благопристойности, а пустые взгляды направлены ему в лицо. Вот тогда ему казалось, что перед ним маски. Настоящая жизнь Вудили была сокрыта от него. «Вы же мой народ, — с горечью твердил он про себя, — а я вас по-прежнему не знаю».

Это было не совсем так. Он знал детей и успел свести дружеское знакомство кое с кем из взрослых. Он чувствовал, что знает Питера Пеннекука, главу и секретаря Совета, как облупленного: там и знать было особо нечего, ибо являлся Пеннекук просто лицемерным самолюбцем. Дэвид мог говорить начистоту с Амосом Ритчи и Риверсло… Но большинство прихожан сторонились его, как чужака: все эти фермеры, такие, как Чейсхоуп, или Майрхоуп, или хозяин Нижнего Феннана, или мельник Спотсвуд, а также пожилые пастухи и батраки со своими женами. А главное, приходская молодежь не стала ему ближе, чем в день его приезда. Сутулые угловатые парни, пригожие и румяные или смертельно-бледные девушки оставались обходительны и сдержанны, но непроницаемы. Порой он ловил себя на том, что во время богослужений смотрит на этот благоразумный и солидный народ как на врага, который украдкой следит за тем, как бы священник не выведал лишнего… Вудили давно приобрел дурную славу, говорил мистер Фордайс в день их первой встречи. Какую именно славу? Что прихожане так тщательно скрывают от него, их же пастора, обязанного знать все сокровенные тайны? Почему прячут взгляд? Боятся? Должно быть, тут не обошлось без страха, но этот страх был не сравним с царящим в Вудили диким и зловещим предвкушением.

В последний день апреля Изобел не находила себе места.

— Подите-ка прогуляйтеся, сэр, — сказала она после обеда. — Однако ж к ужину не запаздывайте, припасла я славного овечьего сыру да напеку пирогов, а в каморке вашей свечки зажгу, дабы вы за книжками посидеть успели.

— С чего бы такая забота? — с улыбкой спросил Дэвид.

Она неловко рассмеялась:

— Все обыкновенно. Но нынче то, что зовется у нас Праздником святого креста, а назавтра Белтейн. В его канун, как смеркаться станет, доброму люду из дома нос казать негоже. Уж на что мой батюшка смельчаком слыл, но и он шагу за порог в таковскую ночь не ступил бы, что бы ему тама ни посулили. На восьмой день мая сызнова празднование, а покуда время не миновало, надобно быть сторожким.

— Бабушкины сказки, — сказал Дэвид.

— А вот и нет, никаковские не старушьи побаски, а слова мудрецов и храбрецов.

— Я хотел прогуляться по Лесу.

— Упаси Господь! — вскричала она. — Держитеся от Леса подале. В таковский-то день. В чащобе полным-полно бог-лов.

Ее напористость смутила священника, и он сорвался на резкость. Все, что тяготило его в эти дни, вырвалось наружу, когда он услышал сказанную глупость.

— Женщина, — взвился он, — какое дело слуге Божию до языческих бредней? Стыдно повторять подобную чушь.

Но Изобел было не переубедить. В глубоком возмущении она засела на кухне и не спускала с него глаз до самого ухода, точно мать, следящая за непослушным сыном.

— К ужину-то возвернетеся? — умоляюще спросила она.

— Вернусь, когда посчитаю нужным, — ответил Дэвид, с вызовом запихивая в карманы сыр и лепешки.

День стоял теплый и солнечный, над вершинами самых высоких холмов висела прозрачная дымка. Весна вступила в свои права: желтовато-коричневые тисы покрылись новыми побегами, расцветал боярышник; лещины, дубы и ясени шелестели листвой. Но Дэвид был слишком мрачен и не замечал красот неба и пустошей, которыми наслаждался, когда впервые шел в Рай. Теперь в груди разгоралось пламя возбуждения, не знакомое прежде: он вкусил волшебства и каждую секунду ожидал его проявлений. Сам мир изменился, сейчас он таил чары — девичье лицо и девичий голос. С вершины Оленьего холма пастор посмотрел в сторону Калидона, скрывающегося в изложине меж Рудских холмов. Сидит ли она в каменной башне или гуляет по лугам, чья зелень манит за косогором? Или она на излюбленной поляне в Лесу?

Дэвид твердо решил не ходить туда и направился в другую сторону вдоль каменистой северной границы Рудской долины. Когда он миновал верещатник, покрытый коротенькой травкой, и попрыгал по болотным кочкам, настроение поднялось. Да и как хмуриться в мире, полном свежести, весеннего благоухания и вьющих гнезда птиц? Вскоре он увидел Калидонский замок, но прошел мимо, направляясь вверх к истоку Руда и наблюдая, как река медленно поднимается вместе с ним. Он шел вперед, пока не почувствовал, как всегда бывало во время прогулки по холмам, что желание сидеть на месте исчезло и все тело радуется движению. Ему показалось, что душа его воспарила, а взгляд приобрел небывалую четкость. В мире, который Господь сотворил светлым и чистым, не может быть ничего грешного в том, что тоже светло и невинно.

Солнце опустилось за Хёрстейнский утес, прежде чем Дэвид стал думать о возвращении домой. Он был на возвышенности — Меланудригилл лежал далекой тенью во впадине долины под ним. После дня в Раю Лес перестал страшить его. Тогда он гулял меж его сосен и встретил Катрин. Сейчас он взирал на пущу, приближающуюся с каждым шагом, как ранее глядел на Калидон и его окрестности. Это ее владения, может, она и сейчас там — поет в душистых сумерках?

Пока он стоял над Риверсло, вечер стал фиолетовым, округлившаяся луна постепенно забиралась все выше небеса. Дэвиду не терпелось узнать, как выглядит Рай в этом магическом свете, и сердце подсказывало ему, что девушка задержалась там чуть дольше обычного и они обязательно столкнутся. Он мог не спешить домой: не поверил же он глупым россказням Изобел. Но из уважения к пожилой женщине он решил обратить внимание на знамения. Дэвид раскрутил и подбросил посох. Если он упадет навершием к нему, придется отправиться домой. Но посох опустился в вереск навершием в другую сторону. Поэтому пастор нырнул вниз, в орешник, направляясь к поляне, уводящей на восток к заброшенной мельнице.