Страница 45 из 64
Платон рисковал жизнью в Сиракузах, потратив время на отца-правителя и сынка-неудачника[50]. Он пожертвовал половиной своих самых плодотворных лет, прежде чем отказался от брошенного им самим же вызова. В Платоне жили вельможа и солдат, а может быть, и мечтатель. Разве не благоразумнее было бы собрать достоверные сведения, прежде чем пускаться в опасный, таящий неведомое путь?.. Одна эта мысль, казавшаяся такой далекой, пробудила тяжелые, гнетущие чувства: застарелое беспокойство, ощущение ускользающего неизвестного, что не входит в категории и системы, вернулись назойливым призраком вместе с летними запахами садов Академа.
Как бы там ни было, в Сиракузах Платон потерпел поражение. Может быть, виной тому дурной материал, с которым выпало работать, но его позор стал известен всей Греции. И когда подошли его последние дни, самый ум учителя, похоже, помутился – иначе как объяснить решение отдать школу на откуп Спевсиппу, этому гнилому мистику? И подумать только, Спевсипп отказался бы от этого ради возможности явиться ко двору Пеллы. Снисходительный царь, мальчик – смышленый и с сильной волей, не ставший жертвой растлителей, наследник могущества, которое усиливается с каждым годом. Неудивительно, что Спевсипп соблазнился сладким куском, забыв даже об убожестве и грязных интригах Сиракуз. Но Спевсиппу отказали. Демосфен и его шайка добились, по крайней мере, одного: ни один афинянин не будет желанным гостем в Македонии.
Сам же Аристотель отвечал на восторги друзей, восхвалявших его безупречную храбрость, сдержанной улыбкой. Как, уехать на варварский, свирепый север! Да он вырос в этой стране, там его корни, мысли о воздухе ее гор напоминали о радостях детства. Умы его родных отягощались тревогами войны, но сам философ в те годы знал только счастье и красоту. Что до свирепости македонцев, то он и сам слишком долго прожил в тени персидского могущества, чтобы позволить себе увлечься иллюзией благородства. Ему ли, сделавшему из человека с темным и страшным прошлым друга и философа, бояться неудачи с несформировавшимся мальчиком!
Гребцы табанили, галера медленно проходила между боевыми триремами. Аристотель едва ли не с любовью вспомнил дворец на склоне холма в Ассе, окна которого глядели на поросшие лесом горы Лесбоса и пролив, который он так часто пересекал; террасу, на которой в теплые летние ночи зажигались факелы; споры, или пронизанное мыслью молчание, или книгу, которую они читали вместе. Гермий читал неплохо; его высокий, мелодичный и выразительный голос никогда не срывался на визг. Эта бесполая чистота совсем не отражала глубин его духа: Гермия кастрировали еще мальчиком, чтобы продлить красоту, восхищавшую его хозяина. Он оказался на самом дне и многое испытал, пробиваясь к вершинам власти, но, подобно упрямому ростку, неуклонно тянулся к свету. Гермия убедили посетить Академию, и с тех пор он сильно переменился.
Обреченный на бездетность, Гермий принял в свой дом племянницу. Аристотель женился на ней по долгу дружбы; узнав, что супруга всей душой любит его, философ испытал удивление. Тонкая темноволосая девочка, ко всему усердная, вскоре умерла. Держа мужа за руку, она умоляла, чтобы их пепел смешали в одной урне. Ее близорукие глаза уже начинали затуманиваться и блуждать; Аристотель хотел показать ей свою признательность и охотно дал обещание, по собственному побуждению добавив, что никогда не возьмет другую жену. Сейчас урна с ее прахом была с ним, на случай, если ему суждено окончить свои дни в Македонии.
Женщины, разумеется, появлялись. Аристотель гордился – и это, по его мнению, ничуть не противоречило философии, – своими нормальными, здоровыми инстинктами. Платон, как считал философ, слишком превозносил любовь.
Галеру пришвартовали, и – как всегда в таких случаях, неожиданно – надвинулся шум пристани. Канаты затянули, со стуком сбросили сходни. Встречающие, пять или шесть человек, спешились. Аристотель обернулся к двум своим слугам: сейчас его больше интересовала сохранность багажа. Только легкая суматоха среди моряков заставила философа поднять голову. На сходнях, озираясь, стоял мальчик. Руки он сложил на взрослом поясе для меча; бриз с моря трепал сияющие густые волосы. Он казался смышленым и бодрым, как молодой охотничий пес. Когда их глаза встретились, мальчик легко спрыгнул вниз, не дожидаясь, пока подбегут помочь:
– Ты Аристотель-философ? Да будет твоя жизнь счастлива. Я Александр, сын Филиппа. Добро пожаловать в Македонию.
Они обменялись положенными любезностями, украдкой разглядывая друг друга.
Александр задумал свой маленький выезд, торопясь ускорить события.
Инстинкт сделал мальчика наблюдательным; уроки матери слишком хорошо врезались в память. Александр мог сказать, из-за чего она сердится на отца, определив причину по одному взгляду; он предугадывал ее следующее движение, он почти знал, на что она рассердится завтра. Войдя в отсутствие матери в ее комнаты, Александр увидел разложенное парадное платье. Ожидалось новое кровопролитное сражение, но этим война не кончится. Ему вспомнился обожаемый Ксенофонт, который, попав в персидскую ловушку, решил нанести упреждающий удар.
Чтобы его действия не были истолкованы Олимпиадой как дерзкая или даже непристойная выходка, Александр принял все предосторожности. Он отправился к Антипатру, правившему Македонией в отсутствие царя Филиппа, и попросил сопровождать его. Антипатр был непоколебим в своей преданности царю; он радовался в душе такому обороту дела, но был не настолько глуп, чтобы это показать. Теперь он, официальный представитель власти, тоже стоял на пристани.
Философ оказался худым невысоким человечком, о котором нельзя было сказать, что он сложен непропорционально, – и все же в глаза первым делом бросалась его голова, как если бы она составляла все существо Аристотеля, сосредоточенное под широким шишковатым лбом: сосуд, слишком тесный для своего содержимого. Маленькие сверлящие глазки без страха и предосуждения впивались во все, что попадало в поле их зрения. Рот плотно сжат, аккуратная бородка коротко подстрижена, а редкие волосы выглядели так, словно даже их корням мощно напирающий мозг не пожелал оставить крохотного пространства на корке черепа.
Аристотель был одет на ионийский манер, тщательно и не без элегантности; на руке блестело несколько хороших перстней. Афиняне сочли бы его фатоватым, в Македонии он показался образцом хорошего вкуса, избежавшего как вычурности, так и показного аскетизма. Александр, стоя у сходней, с улыбкой подал ему руку. Когда философ улыбнулся в ответ, стало ясно, что это самое большее, на что он способен, и вряд ли кому-нибудь удастся увидеть его смеющимся. Но он выглядел как человек, умеющий отвечать на вопросы.
Красота, думал философ, дар богов. И к тому же облагороженная умом, живым, беспокойным духом. Бедный обреченный Платон, с его тщетной ставкой на Сиракузы! Здесь бы его не подстерегало разочарование. В любом случае Аристотель позаботится о том, чтобы новости дошли до Спевсиппа.
Формальности были соблюдены; наследник представил гостю свою свиту. Аристотелю подвели лошадь, слуга подсадил его, в персидском стиле. Только проследив, чтобы все выполнили так, как надо, Александр повернулся к мальчику повыше, державшему руку на недоуздке роскошного боевого коня, черного с белой звездой. Пока длилась церемония приветствий, очевидно тягостная для животного, Аристотель все время ощущал его беспокойство, даже раздражение, и теперь был удивлен беспечностью, с которой высокий юноша отпустил скакуна. Конь потрусил прямо к Александру и уткнулся изящной головой мальчику в волосы за ухом. Александр похлопал коня по шее, что-то ласково пробормотал. Осторожно, с поражающим достоинством конь присел, опустив круп, подождал, пока Александр усядется, и только по знаку, поданному легким прикосновением пальца, распрямился. На какую-то секунду мальчик и животное показались двумя посвященными, совершившими на глазах профанов известный только им могущественный ритуал.
50
Желая воплотить в жизнь свою идею об идеальном государстве, Платон три раза посещал город Сиракузы на острове Сицилия. Первый раз тридцативосьмилетний философ пытался посредством нравственных наставлений убедить Дионисия-старшего, правителя Сиракуз, усовершенствовать законы, но по приказу того же Дионисия был схвачен и продан в рабство. Во второй раз встреченный с почетом сыном Дионисия шестидесятилетний Платон вскоре попал в «почетное» заточение. В третье посещение Платона спас от смерти государственный переворот в Сиракузах.